В главном особняке открыли гостиницу. Изредка Кабураги устраивали там частные музыкальные вечеринки. Через ворота, под которыми Нобутака проходил давным-давно, когда возвращался домой из школы в сопровождении домашнего репетитора с тяжелым ранцем в руках, теперь проезжали лимузины с гейшами из отдаленных мест, разворачивались и высаживали своих изысканных пассажирок у помпезного подъезда. Царапины на пилястрах, сделанные озорной рукой Нобутаки в его кабинете, уже затерли. Карта «острова сокровищ», которую он спрятал под камнем в саду тридцать лет назад и забыл о ней навсегда, вне сомнения, уже сгнила, поскольку была нарисована цветным карандашом на тонкой фанерке.

В доме дворецкого было семь комнат. Только комната над западным входом исчислялась восемью татами. Эта западная комната имела двоякое назначение: она служила кабинетом Нобутаки и приемной. Из окон этой комнаты были видны на задворках главного особняка окна второго этажа, где располагалось помещение для прислуги, вскоре перестроенное в гостиную, а на эти окна, выходившие прямиком на кабинет Нобутаки, навесили ставни.

Однажды, когда они переделывали комнату, он услышал, как отрывали посудные полки. В прежние времена в большом зале на втором этаже проходили пиршества, и эти черные сияющие полочки были обиходными. Позолоченные лакированные плошки и чашечки стояли рядами, туда и сюда сновали неряшливые служанки, волоча подолы своих кимоно. Треск отдираемых полок отзывался в нем эхом бесчисленных пиров. Казалось, что вместе с этими досками из него выдирают, будто глубоко вросшие коренные зубы, воспоминания.

Нобутака не имел ни грана сентиментальности; он развалился на стуле, закинул ноги на стол, мысленно подбадривая: «Давай! Взяли, раз-два!» Каждый уголок, каждый закоулок этого особняка терзал его в юности. При своем тайном мужелюбии тяжкое бремя этого высоконравственного дома было для него непереносимо. Он не знал, сколько раз желал смерти отцу с матерью и гибели их семейному гнезду от пожара, но сейчас Нобутака предпочел бы скорее видеть богохульное осквернение этого дома пьяными гейшами, распевающими популярные песенки в общем зале, где его покойный папаша сиживал обычно с угрюмым выражением лица, нежели присутствовать при воздушном налете и пожаре.

После того как супруги перебрались в дом дворецкого, они перестроили весь дом на западный лад. В токонома соорудили книжные полки; убрали фусумаё и вместо них повесили плотные шелковые шторы. Из главного особняка перетащили всю европейскую мебель и расставили стулья и столы в стиле рококо на расстеленном поверх татами персидском ковре. После этих изменений дом стал походить на консульство эпохи Эдо[53] или апартаменты наложницы какого-нибудь иноземца.

Когда Юити пришел, госпожа Кабураги сидела у печи в нижней гостиной, в слаксах, кофточке цвета лимона и черном кардигане, накинутом сверху. Ее руки с красными ногтями тасовали венские карты. Король выпал с литерой D, а валет — с литерой В.

О прибытии Юити доложила служанка. Пальцы госпожи Кабураги занемели. Карты тасовались с трудом, слипались. Более того, она была не в состоянии подняться и поприветствовать Юити, когда он вошел. И она повернулась к нему спиной. Он обошел кругом, встал перед ней, и только тогда наконец-то она нашла в себе мужество вскинуть на него взгляд. Юити встретился с ее сонными глазами без намека на желание. Юноша то и дело удерживал себя от того, чтобы не спросить ее ненароком: «Не захворала ли мадам?»

— У меня встреча в три часа. У нас уйма времени. Ты пообедал? — спросила она.

Юити сказался неголодным. Они помолчали. Стеклянная дверь на веранде надоедливо подрагивала от ветра. Темнела пыль, скопившаяся на среднике. Даже полоска солнечного света поперек веранды казалась пыльной.

— В такой день никуда не хочется выходить. По возвращении придется мыть волосы.

Вдруг она запустила пальцы в его волосы.

— Какие пыльные! Это оттого, что ты напомадил их сверх меры.

Юити сконфузился, уловив в ее голосе нотки придирчивости. Каждый раз, когда она смотрела на него, ей хотелось сбежать. Она почти не чувствовала радости от встречи с ним. И не могла представить, что удерживает их порознь; что мешает им быть вместе. Целомудрие? Не смеши меня! Женская чистота? Делай паузы между шутками! Невинность Юити? Так ведь он женат уже…

Как ни старалась госпожа Кабураги, но она не могла принять разумом всю горькую правду собственного положения при всех своих женских ухищрениях. Конечно, она любила Юити неустанной любовью не потому, что он был красавцем, а потому, что он вовсе не был влюблен в нее. Не иначе как!

Мужчины, которых госпожа Кабураги отвергала на неделю, потом любили ее неистово или телом, или душой, если не и так и так. При всем разнообразии дарований они были похожи друг на друга. Только в Юити, этом абстрактном любовнике, она не могла найти ни одного качества, подмеченного у кого-либо прежде. Ей ничего не оставалось, как шарить на ощупь в темноте. Когда ей казалось, что она поймала его, он был далече; а когда думала, что он далеко, он был рядышком. Она словно гналась за эхом, словно пыталась прикоснуться к луне, отраженной в воде.

Дело не в том, что в тех неожиданных обстоятельствах у нее недоставало времени поразмыслить над тем, любит ли ее Юити или не любит, а в том, что это было время, когда ее сердце переполнялось так называемым блаженным чувством, но тогда она знала, что вовсе не ищет какого-то там счастья-фортуны.

Даже идиотский фарс той ночью в гостинице «Ракуё» ей было бы легче перенести, если бы оказалось, что Юити действовал заодно с Сюнсукэ при его подстрекательстве, нежели принять запоздалое объяснение Юити, что старик обошелся с ней таким образом якобы из ревности. Сердце ее, запуганное счастьем, стало склоняться к тому, что влюбленность эта имеет дурное предзнаменование. Всякий раз, встречаясь с Юити, она молила о том, чтобы глаза его наполнились отвращением, или презрением, или грубостью, однако вместо этого она с разочарованием обнаруживала в них прежнюю незамутненную ясность.

…В маленьком садике, состоящем только из сосны, саговой пальмы и камней, взвился беременный пылью ветер и вновь затряс стеклянную дверь. Госпожа Кабураги пристально посмотрела сквозь звенящее стекло, глаза ее воспалились жаром.

— Небо пожелтело, не правда ли? — вымолвил Юити.

— Не переношу этот ветер ранней весной, — сказала женщина голосом, в котором послышались пронзительные нотки. — Ничего не разглядеть.

Служанка внесла десерт, собственноручно приготовленный госпожой для Юити. Он проглотил теплый сливовый пудинг в ее присутствии; созерцание его мальчишеской непосредственности, кажется, было спасительным для ее души. Эта непринужденность желторотого птенчика, склевавшего корм из ее рук! Какая сладостная боль от его жесткого маленького клювика! Как хорошо было бы, если бы то, что она скормила ему, было плотью ее бедер!

— Объедение! — выпалил Юити.

Он знал, что откровенное простодушие наделяет его очарованием. Он взял игриво обе руки ее и принялся целовать их — не иначе как в знак выражения благодарности за угощение.

Она зажмурилась, страшно сморщив лицо. Тело ее занемело и задрожало.

— Нет, нет! Мне больно! Нет! — выдавила она из себя.

Если бы госпожа Кабураги десятилетней давности увидела себя нынешнюю в этих игриво-ребяческих телодвижениях, то она разразилась бы по своей вульгарной привычке резким суховатым смехом. Она никогда не мечтала о том, чтобы один поцелуй мог снабдить ее пищей для стольких эмоций; чтобы он наполнил ее такой смертельной отравой, что она почти инстинктивно отпрянула от него. Притом что этот хладнокровный любовник не спускал глаз с серьезного лица этой распутной женщины, отчаянно отбивающейся от пошлых поцелуев, как если бы он смотрел сквозь стекло на смехотворную агонию женщины, тонущей в резервуаре с водой.

Юити не мог не чувствовать удовлетворения перед очевидным проявлением собственной силы. Скорее всего, он ревновал к пьянящему страху, который испытывала женщина. Этот Нарцисс был недоволен тем, что госпожа Кабураги, в отличие от ее умелого супруга, не способна была сделать так, чтобы он опьянел от своей собственной красоты. «Почему, — занервничал Юити, — почему она не позволит, чтобы я забылся от своей красоты, как желал бы я сам? Или она собирается оставить меня навеки при моем постылом одиночестве?»