В статье, опубликованной в трех номерах еженедельника «Столичная молва» под заголовком «Тайны сытинского книгоиздательства», ему, в частности, вменилось в вину присвоение авторских гонораров[332]. По словам неназванного лица из числа сотрудников фирмы, в расчетах с автором Сытин исходил из тиража, размер которого оговаривался заранее, а сам втихомолку печатал больше экземпляров[333]. Такая оплошность есть умышленное воровство, настаивала «Столичная молва».

Газета рассказала и о другом способе мошенничества: Сытин брал произведения, опубликованные в его периодических изданиях, и выпускал их в виде книг, не выплачивая дополнительного вознаграждения. Например, один автор предложил переиздать свои рассказы, написанные для «Пчелки», отдельной книжкой, а ему ответили, что «Товарищество И.Д. Сытина» больше не переиздает произведений, за которые нужно платить гонорар. Но вот в 1907 году автор как-то рылся в книжном магазине, наткнулся на томик своих рассказов и потребовал оплаты.

Представители фирмы утверждали, что это просто-напросто переплетенные страницы из непроданных экземпляров журнала, однако автор сличил нумерацию страниц и возбудил иск о возмещении убытков. В ответ члены Правления фирмы, продолжала «Столичная молва», опубликовали в «Русском слове» примирительное письмо и, похоже, заплатили автору достаточно убедительную сумму, чтобы тот отозвал свой иск.

Еще один пример подобного обирательства касался якобы двух переводчиков. Они также обнаружили переведенные ими для сытинских журналов произведения в книжном издании. Директора отказали им в дополнительном гонораре, заявив, что в результате первой сделки переводы стали собственностью фирмы, но, кажется, и в этом случае директора понимали, что у них рыльце в пуху, поэтому предложили переводчикам по сто рублей отступного. По сведениям «Столичной молвы», одним из переводных произведений был роман Жюля Верна, который разошелся ни много ни мало 10-тысячным тиражом по 60 копеек за книжку.

Сытин, заключала газета, мало чем рискует, обделывая свои делишки. Писатель или переводчик могут и не узнать никогда, что их обвели вокруг пальца, а если вдруг узнают, то вынуждены будут принять от Сытина любые крохи либо приготовиться к дорогостоящей судебной тяжбе, которая должна начинаться в течение двух лет со дня выхода спорной публикации в свет. По здравом размышлении всякий писатель и переводчик предпочтут сохранить добрые отношения с Сытиным и не ставить под угрозу свое дальнейшее сотрудничество с ним.

Деловая нечистоплотность являлась отчасти следствием несовершенства русского законодательства в области авторского права, где был допущен явный крен в пользу издателей (к тому же вплоть до 1911 года Россия не подписывала международную конвенцию по авторскому праву). Но главным образом винить следует ничем не сдерживаемую погоню за наживой, которую русские деловые люди считали вполне естественной. Возможно, путь наверх, пройденный Сытиным от простого крестьянина, сделал его хитрее других, однако не он один подтасовывал цифры в свою пользу.

Этой длинной, подробной статьей «Столичная молва» наверняка больно уколола Сытина, ибо посмеялась над его излюбленным образом народного благодетеля. Да еще всего за месяц до нее то же самое сделала «Москва», отозвавшись едкой критикой на речь, произнесенную Сытиным в начале июля. Поводом для речи послужил банкет участников первого Всероссийского съезда издателей и книгопродавцев в Петербурге[334]. В клубах сигарного дыма, разомлевшая после трапезы, аудитория, возможно, слушала Сытина вполуха, зато репортер «Москвы» ловил каждое слово. Почуяв острый материал, он записал тезис Сытина о том, что Россия лишь тогда станет грамотной, когда русские издатели пойдут навстречу читательским запросам мужика. Не ускользнули от него и высказывание оратора о тридцати с лишним годах труда на поприще «распространения хороших, нужных и полезных книг», и гордое упоминание о четырех тысячах офеней, которых он снабжал такими русскими народными сказками, как «Бова Королевич».

Спустя несколько дней на страницах «Москвы» тот же репортер спрашивал своих читателей, что может быть «хорошего и полезного» в кровавой средневековой сказке «Бова Королевич». А ответ, продолжал он, состоит в том, что такие сказки позволили Сытину построить типографии и разбогатеть. Далее он бросил Сытину обвинение, которое впоследствии не раз предъявлялось ему[335]: «Делая свою карьеру, вы всегда умели приспособляться к требованиям минуты, к запросам времени и рынка. Когда требовался «Бова Королевич», вы подносили народу «Бову Королевича». Когда, по-вашему, нужно было в издаваемой вами газете елейничать и черносотничать, вы и елейничали, и черносотничали. Подуло иным ветром, вы стали издавать ходовые красные брошюры. Словом, вы всегда и прежде всего были купцом и заранее учитывали состояние и запросы рынка»[336]. Расчетливый делец, заключал автор, Сытин выставляет себя евангельским бессребреником, радеющим о грамотности простого народа. «Ах, г. Сытин, г. Сытин! К чему же быть не только книжником, но и фарисеем?»

За дна месяца до выступления «Москвы» Сытину пришлось улаживать отношения еще с одним недовольным, своим давним сотрудником Григорием Петровым. В мае 1909 года Петров прислал из-за границы письма Благову и Сытину, где требовал опубликовать в «Русском слове» свои статьи. Благову он жаловался: «Как Вам известно, статьи пишутся не только для набора, но и для чтения…»[337] Сытина укорял в неискренности: «В течение долгих лет вы сотни раз уверяли меня в своей преданности, в уважении, в том, что вы понимаете и чувствуете, какие [… ] я оказал «Русскому слову»…

Недавно тому назад вы со слезами в глазах уверяли меня, что вы возмущаетесь отношением редакции ко мне»[338].

Желая оправдаться, Сытин в ответном июньском письме поделился с Петровым собственными горестями: «Простите великодушно, что редко приходится писать, все разные внутренние мелкие и глупые недоразумения, которые просто как сор путают у людей мысли…

Дорошевич живет в Москве и после 2-х месяцев непрерывной работы по ночам в газете слег больным. Теперь три недели лежит дома. Есть осложнения в некоторых недоразумениях между сотрудниками. Это всегда было, приходится от одного к другому ходить и уламывать… Ах как это все удивительно странно, я просто с каждым годом все больше запутываюсь в мыслях и удивляюсь, где и в чем правда…» Затем Сытин пишет об Эртеле, писателе и соучредителе «Школы и знания», умершем в 1908 году, и приводит замечание Струве о том, что отречение Эртеля от литературы но имя крестьянского труда исполнено глубокого религиозного смысла. «Если прав Струве, то опять путаница в голове, мне обо всех этих делах в глубине души хотелось бы разобраться у вас. Думаю уехать на некоторое время из России отдыхать, но могу это сделать только после суда надо мной [по делу об «Учительских организациях в России»]…»[339]

Сытин хотел объяснить Петрову, что притом зыбком равновесии, в каком пребывали отношения между сотрудниками редакции, ему неловко вмешиваться и просить за Петрова. Сытин признает отчасти свою вину ссылается на собственные тяготы и говорит, что нуждается в совете Петрова. Но ему, наверное, не удалось умилостивить Петрова, который в конце концов пригрозил подать на Сытина в суд за то, что ему не предоставляют места на страницах «Русского слова». По крайней мере, Сытин не кривил душой, когда говорил о невозможности навестить Петрова до окончания процесса по делу об «Учительских организациях в России», и по той же причине, помимо прочих, не состоялась его поездка к другому писателю-радикалу – Максиму Горькому, который жил в изгнании за границей и которого Сытину очень хотелось издавать.