На четвертый день после ухода поденщика со двора послышался приветственный возглас, и все увидели конного констебля, который явился, чтобы сообщить, что индейцы прошли далее, но с собой забрали скот, лошадей и одиннадцатилетнюю девочку по имени Элизабет Фарли. Утром она вышла, чтобы вылить помои, и не вернулась, а мать обнаружила многочисленные следы, ведущие на запад, к реке Конкорд. Горожане преследовали похитителей, но при переправе потеряли след и были вынуждены прекратить поиски. На следующий день после того, как навстречу весеннему ветерку снова распахнулись все двери и окна, Марта и Пейшенс, прихватив немного провизии, отправились к матушке Фарли, чтобы посидеть с той, кто недавно овдовела, а теперь к тому же потеряла ребенка, одинокой и полной скорби женщине, голову которой покрывал слой пепла из остывшего очага на кухне.

От кошмарного сна Марта очнулась испуганная и разбитая, с ощущением, что задыхается, тонет в огромных, выше ее, сугробах из перьев. Открыв глаза, она рывком села в кровати, обхватила руками колени и притянула их к животу. Она еле сдержалась, чтобы не закричать. Джоанна беспокойно зашевелилась рядом, и Марта в темноте ощупью пробралась к изножью кровати, пригнувшись к полу и зажав ладонями открытый рот.

Ясно было, что это визит преподобного Гастингса накануне вечером оживил в ее памяти образ того, другого человека в черной сутане, которого она не видела лет десять. Ужин у Тейлоров не удался, и у Марты почти не было сомнений в том, что его преподобие более никогда не заглянет к ее родственникам с намерением за ней поухаживать. Явившийся к обеду преподобный Гастингс оказался именно таким, каким она себе его представляла, — с одинаковым рвением и суровостью он судил и живых, и мертвых. Когда выяснилось, что Марта недостаточно смиренно относится к замужеству, ей было процитировано Послание к Ефесянам: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу», на что она резко возразила:

— А не сказано ли в Послании к Колоссянам: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением»?

Все за столом смущенно притихли, и наконец преподобный заговорил с еле сдерживаемой яростью:

— Брачный договор заповедан нам Господом, и, как любой другой, он есть необходимый, востребованный и имеющий законную силу договор...

Его голос занудно скрипел, а слова вырывались из-за стиснутых зубов, как грубая веревка, протиснутая сквозь слишком маленький рыболовный крючок. Марту охватил знакомый удушающий страх, который мало-помалу начал стучаться в виски, и она вцепилась в край стола, чтобы не потерять равновесие. Тогда она почувствовала на себе взгляд Томаса.

— По взаимному согласию, — вдруг отчетливо произнес он.

Потрясенный тем, что его осмелились прервать, пастор остановился на полуслове.

— Что вы такое сказали? — спросил он.

Томас, спокойно собрав ложкой остатки супа и доев хлеб, ответил:

— Это взаимное согласие, ваше преподобие, а не договор. Вы ж не скотину покупаете.

Джон, прыснув, быстро опустил голову, да и Марта чуть не поддалась истерическому желанию расхохотаться, громко и грубо, глядя прямо в вытянутое лицо пастора, который уставился на хозяев с оскорбленным негодованием. Томас встретился взглядом с Мартой, а потом, извинившись, ушел в хлев. Следом за ним потянулся и Джон.

Спать Марта отправилась в прекрасном настроении. Ее лишь немного мучила совесть, ибо поспешный уход гостя очень расстроил кузину с мужем. Недостаток уважения, продемонстрированный Томасом местному священнику, казалось, уничтожил ощущение унижения и стыда, давно скрываемое от посторонних глаз и вновь пробужденное этим Божьим человеком.

Как только Марта натянула на себя стеганое одеяло, ее сморил глубокий сон. Ей снилось, что она снова девочка и живет в доме ипсуичского пастора и его семьи, куда ее поместили в возрасте девяти лет. Во сне она опять стояла в курятнике, лицом к стене, — так ее поставили и велели не двигаться, не разговаривать и не сопротивляться. Юбка была задрана сзади и положена на плечи, а грубые руки обхватили ее мертвой хваткой, не давая пошевелиться. Пальцы, как тиски, врезались в плоть Марты и, начиная от лодыжек и постепенно поднимаясь по икрам до коленей, наконец протиснулись во внутреннюю сторону бедер. Все выше и выше, как ведущая в небо лестница Иакова, они добрались до самых сокровенных участков ее тела, скрытых днем для любопытных глаз, как скрытых и вечером даже от нее самой в те минуты, когда она переодевалась в приятно пахнущую ночную рубашку, выстиранную пасторской женой. Ей снилось, что курицы хлопают вокруг крыльями и перья летят во все стороны, опускаясь, как снег, ей на лицо и забивая нос и глаза. Но она не может их смахнуть, потому что если шевельнется, то будет выпорота.

Проснувшись, Марта отчетливо вспомнила пастора своего детства — человека, который называл ее дочерью, терпеливо учил читать и писать без ошибок, заучивать целиком евангелия, ибо незнание священных книг дурно отразилось бы на ее дальнейшем обучении. Этого человека любили, им восхищались, к нему шли за утешением и советом. Только раз он оказался прикован к постели — после того, как она, очнувшись от своего позорного оцепенения, схватила его мужское достоинство и чуть не оторвала. Марту быстро вернули назад в семью, назвав непослушной, хотя она провела в Ипсуиче три года. Вскоре девочка сама слегла от болезни, которую городской врач определил как «недомогание».

Теперь Марта плакала, вспомнив, что печать жестокой тайны, спрятанной, как ядовитый нарыв, глубоко у нее внутри, разглядел единственный человек на свете — Томас.

Утром она взяла иголку с ниткой и загнила красную книжку в наволочку подушки. Она не вырвет страницы, пускай эти наполненные живыми переживаниями слова останутся под обложкой, только спрятанные. А если кузина спросит, куда девалась книга, она ответит, что покрылась плесенью и пришлось ее выбросить.

Сколько Крысенок себя помнил, он никогда не был на суше. Корабль — вот вся его жизнь, весь мир, и если бы он ослеп, то на ощупь или по запаху чугуна и отбросов нашел бы дорогу от трюма до полубака, где команда ставила или снимала паруса, а оттуда до капитанского мостика на корме, где, никогда не шатаясь, никогда не оступаясь, словно его ноги были прибиты гвоздями к доскам палубы, стоял капитан.

Капитан редко обращался к Крысенку с вопросами, но если бы обратился, то мальчишка ничего бы ему не ответил, ибо был немой. Однако Крысенок отличался сообразительностью, и капитан счел полезным, чтобы первый помощник давал пареньку уроки, — несколько часов каждый понедельник тот обучался судовождению, навигации и умению пользоваться секстантом. Еще мальчик изучал языки, по крайней мере в их письменном виде, — английский, голландский и начатки французского. Понимание языков, хотя бы морских терминов, было делом необходимым, если бы пришлось быстро принять решение о переходе на другой, менее проворный торговый корабль, груженный сырьем из обеих Америк. Корабль капитана был голландской постройки, быстрый, с небольшой осадкой. И если английскому судну такого же размера требовалось тридцать человек экипажа, то «Ласточке», как в переводе с голландского назывался корабль, достаточно было всего десяти крепких матросов, чтобы справиться с парусами и рулем. У каждого на «Ласточке» под рукой был кортик, и команду вполне можно было бы отнести к пиратам, если бы не лицензия британской короны на «проверку встречных судов», которые могут проявить враждебность.

О капитане говорили, что он по рождению голландец, да и имя его звучало как голландское — Кугин, и, хотя он говорил на голландском как на родном, по-английски он тоже изъяснялся без акцента, как и всякий член экипажа. Его успех в делах с клиентами, как английскими, так и колониальными, свидетельствовал в равной мере о его лояльности любому нанимателю, готовности пересекать Атлантику даже при самых неблагоприятных погодных условиях и способности держать свое участие в делах клиента в строжайшей тайне. Он никогда не интересовался доходами других, покуда это не шло вразрез с его собственными интересами, поэтому с его стороны не было задано никаких вопросов, когда в плимутском порту к нему на корабль сели пятеро лондонцев, намереваясь отправиться в Бостон. Первым на борт корабля, подплыв на ялике, поднялся самый невысокий из пассажиров, хотя, пожалуй, этот человек уступал остальным только в росте. Звали его Брадлоу, и, очевидно, он был главарем всей компании. Крепкой мускулатурой он напоминал бойцовую собаку. Он сдержанно посмеивался, глядя на все вокруг, и неприятно скалил зубы — но его веселость не затрагивала глаз, колючих и недоверчивых. Он постоянно стрелял глазами, словно проверял каждую дверь в ожидании неприятностей.