— Клянусь Создателем, я встречал пресвитерианцев повеселее этого.

Даниэль вернулся домой через неделю после родов и искренне горевал о смерти сына. Но сейчас его прежде всего беспокоила жена, которая лежала в постели и почти всякий раз отказывалась от еды и питья, не желая прислушиваться даже к нуждам двух живых детей. Ночами, несмотря на удушающую жару, Уилл и Джоанна залезали в постель к Марте, прижимаясь поближе, и Уилл все наматывал и наматывал на палец пряди ее волос, свивая из них тугие колечки.

Марту же беспокоила злоба, неизменно появлявшаяся в лице кузины, стоило той на нее посмотреть. Не то чтобы это была открытая враждебность, скорее, накатывающее раздражение, которое со временем могло перейти в ненависть: взгляды, полные упрека, разговор сквозь зубы, подчеркнутое молчание в ответ на вопросы. Особенно Пейшенс злилась, когда Марта и Томас оказывались рядом, словно их счастье, хоть и тщательно оберегаемое, каким-то образом оскорбляло память об умершем младенце. Мэри и Роджер уехали после похорон, и Марте казалось, что Пейшенс большую часть вины за смерть ребенка возлагает на нее.

Через десять дней после возвращения Даниэля на пороге дома Тейлоров появился Эйза Роджерс. Томас и Джон ушли охотиться, и, когда мельник сдержанно улыбнулся Марте, обнажив за тонкими губами ряд потемневших зубов, она поняла, что он выжидал удобного момента, чтобы возобновить разговор о покупке земли. Выразив соболезнования Пейшенс, отрешенно сидевшей у стола, он вновь кратко изложил суть дела Даниэлю.

— Мистер Тейлор, — начал Роджерс, расправляя складки своей куртки, — вы честный человек и всегда держите слово. Но мне известно из достоверных источников, что человек, который работает на вас, опасный преступник.

Даниэль с несчастным видом посмотрел на Роджерса и провел пальцами, как граблями, по волосам, так что волосы поднялись петушиным гребнем.

— Томас всегда был честен и трудолюбив. Мне никто никогда не говорил, что он не тот, за кого себя выдает.

— Конечно, он трудится как лошадь, но в Салеме ходят слухи...

— Слухи, конечно, ходят, да еще гнусные сплетни жестянщика, — не выдержала Марта.

Она поднялась и встала за спинкой стула, сжав руки.

Даниэль поднял руку, призывая к спокойствию:

— Назвать человека преступником — это серьезное обвинение. О чем именно вы толкуете?

— О том, что он убийца короля, сэр.

С этими словами Роджерс повернулся к Марте, приподняв брови.

Даниэль вздохнул, чтобы справиться с волнением.

— Здесь, в Биллерике, — сказал он, — вы едва ли найдете фермера, у которого по рождению или по браку не имелось бы родственников, сражавшихся против короля. Но государь своею милостию всех их простил, сэр.

— Всех, да не всех. Он не простил тех, кто собственные руки обагрил кровью монарха, Карла Первого. Я слышал это от Эзры Блэка, семья которого пользуется уважением в Биллерике.

— Чушь какая-то! — воскликнула Марта раздраженно.

— У вас заведено, чтобы служанка оспаривала ваши суждения или мнения других? — глядя на Даниэля, спросил Роджерс.

Даниэль, увидев, что щеки Марты залило краской, быстро ответил:

— Это кузина моей жены.

— Сколько вы предлагаете? — неожиданно вмешалась в разговор Пейшенс.

До этого она сидела с опущенной головой, словно дремала, и Марта посмотрела на нее с удивлением.

Роджерс развернулся в сторону Пейшенс и ответил:

— Я плачу два фунта сейчас и еще два через год.

От такой суммы у Марты перехватило дыхание. Два фунта — немыслимые деньги, и их мог предложить лишь человек, который рассчитывает получить какое-то иное вознаграждение, никак не связанное с доходом от мельницы. Даниэль поднялся и проводил Роджерса до двери со словами:

— Я подумаю и дам вам ответ.

Уходя, Роджерс выразительно и долго смотрел на Пейшенс, как будто давая ей понять, что надеется на ее помощь, и, когда Марта вновь взглянула на кузину, она заметила то же расчетливое выражение, какое было у той, когда она торговалась с Томасом по поводу награды за убитых волков.

Марта стояла у двери и смотрела на уезжающего Эйзу Роджерса в строгом аккуратном плаще с черно-белым воротником, как у священника. Но оценивающие и жадные взгляды, которые он бросал на хлев и поля Тейлоров, напомнили ей ворону, исследующую задвижку на ящике с зерном. Мать Марты, повивальная бабка, при виде шумной стаи ворон любила приговаривать: «Одна ворона — быть беде; радость ждите, если две; три — родится девочка, а четыре — мальчик». Но ворона, будучи птицей-предсказательницей, частенько оказывалась нахальной воровкой, а коли ей пытались помешать — злобной и агрессивной.

Когда Томас вернулся вечером, они сели рядом во дворе, подальше от любопытных глаз домашних. Марта рассказала ему о приезде Эйзы Роджерса и о его соблазнительном предложении купить предназначенный Томасу участок земли. Томас, опустив голову, задумчиво покусывал стебелек травы, но пока ничего не говорил. Волосатая гусеница, красновато-коричневая в черную крапинку, проползла рядом, и Марта принялась следить за ней. Это была первая гусеница, которую она увидела этим летом. Удивительно было, что гусеница появилась так рано.

— Такие есть у нас в Англии, — сказал Томас, ткнув гусеницу кончиком башмака и заставив ее свернуться колечком. — Там мы зовем их малиновый коконопряд. Он предвещает раннюю зиму.

Марта кивнула, натянув на колени передник:

— Едва ли зимы в Англии холоднее, чем здесь.

Она повернула голову и стала смотреть на профиль Томаса и опущенные книзу уголки его губ.

— Да уж, зимы тут суровые, ничего не скажешь. Но на севере Англии... — Он остановился и посмотрел на звезды, проступающие на восточном небосклоне. — Самый страшный холод — когда ветер дует с шотландских болот. — Опершись о локти, он откинулся назад и глядел на полосу света, уходящую от Полярной звезды к северному горизонту. — Однажды зимой во время войны самая большая река Шотландии замерзла так, что двадцать тысяч шотландцев смогли перейти ее и сразиться с парламентом. Это были самые сильные воины, каких мне доводилось встречать, но почти четверть из них замерзла насмерть. Я выжил только потому, что забирался внутрь лошадиных трупов. А лошадей я убивал для своего пропитания.

— Тогда, может, сделаем себе дом внутри молочной коровы? — предложила Марта, пытаясь заставить Томаса улыбнуться, но тот посмотрел на нее серьезно, хотя глаза его были едва различимы в тени выступающих надбровных дуг.

Он взял руку Марты и осторожно стал сжимать ее между ладонями, как мнут глину.

— Марта, меня одолеть не так-то просто, и ты должна знать, что если уж дело до этого дойдет, то я пойду на все, чтобы защитить тех, кто мне дорог.

Марте было хорошо известно, насколько Томас силен, и она понимала, что так оно и будет. Иногда, словно в бредовом сне, ей представлялось, на что он был способен на поле боя, но все же сколько может продержаться один, пусть очень сильный, человек против людей констебля, если те явятся с приказом о его аресте? Они так и не сказали друг другу, что, выходя за него замуж, Марта делает арест Томаса более вероятным. Семейная жизнь, ее живот, в котором рос бы их будущий ребенок, притупили бы у него чувство осторожности, да и, любя Марту, он никогда бы ее не покинул. Уж в этом-то она была уверена.

Если бы все конфликты могли решаться не с оружием в руках на поле брани, а на поле тимофеевки с косой! Тогда, думала она, у каждого человека была бы надежная крыша над головой и брюхо, набитое пирогами, и герои лежали бы у рядов скошенных сорняков и чертополоха на теплой летней земле, не пав от мучительной смерти, а наслаждаясь приятным отдыхом после тяжелой работы. Но такова уж природа мужчин, они непременно должны сражаться, разворотив под собою всю землю, а после еще и стянув звездный занавес с небес.

— Расскажи мне, — попросила Марта, — расскажи мне обо всем, и тогда мы похороним Томаса Моргана, чтобы мог жить Томас Кэрриер.