— И ты жил в Лондоне, как рассказывает Уилл? — спросила Марта и почувствовала, как у нее немного приоткрылся рот, отчего она стала похожа на голодающего, которого кормят с малюсенькой ложечки.
Однажды она слышала, как муж сестры, Роджер, говорил, что нет более великого города, чем Лондон, но нет и более порочного: люди там заходят в церковь с меньшим почтением, чем бродячий лудильщик с собакой заходит в пивную.
— Да, я там жил. Ушел из Уэльса как-то вдруг, еще мальчишкой, а в пятнадцать стал солдатом. — Кивком Томас попросил Марту передать бутылку и вновь смазал обе руки, а затем быстро потер одну о другую, чтобы как следует разогреть. Марта наблюдала, как широко раздвинутые пальцы Томаса со знанием дела перемещаются по шкуре животного, и, когда корова снова замычала от боли, он пробормотал ей по-валлийски «Bod dawelu», словно обращаясь к ребенку, не желающему принимать лекарство. — Наверное, ты думаешь, что Лондон — это дворец с улицами из жемчугов и слоновой кости, однако там тоже живут коровы и овцы, только из тех, что ходят на задних ногах. Я жил в этой выгребной яме до начала войны, когда по зову совести отправился сражаться.
Опершись своей длинной рукой о коровью спину, Томас наклонился, чтобы помочь Марте встать с соломы, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил:
— Теперь я сказал достаточно, чтобы навлечь на себя беду.
Марта опустила голову и почувствовала, как его взгляд задержался на ее макушке.
— Зачем же ты мне все это рассказываешь? — спросила она, словно защищаясь.
— Потому что... мне кажется, ты знаешь, что такое носить в себе бремя тайны, о которой не можешь поговорить. Ни с другом, ни с родичем, ни с самым близким и любимым человеком.
Пока он говорил, Марта обняла животное с другой стороны, и их руки образовали разорванную арку. Она не смогла взглянуть в лицо Томасу, потому что боялась, как бы он не разгадал ее секрет. Вместо этого она стала рассматривать узловатые суставы его пальцев и натертые на подушечках мозоли. Потом вспомнила о деревянном сундуке, стоящем в изголовье его кровати, и спрятанном там красном мундире, о котором рассказывал Уилл. И тут ей пришли на память рассказы отца о долгой и кровавой гражданской войне в старой Англии, случившейся тридцать лет назад, о красных мундирах кромвелевских солдат в его армии «нового образца», которая в свое время была одной из самых лучших и дисциплинированных в мире.
Встретившись с Томасом глазами, Марта спросила:
— Да что мне скрывать-то? Я нигде не бывала, ничего не видала. — В ее голосе прозвучали нотки досады, но она себя пересилила, чтобы не показаться ворчуньей.
Его ладонь, все еще покрытая тонким слоем масла, легла поверх ее руки, и Марта почувствовала на своей коже его шероховатые, твердые мозоли. Впрочем, в этом прикосновении не было ничего собственнического — он не придвинулся к ней ближе, чтобы потом перейти к более грубым действиям, не прошептал слов, которые могли бы стать прелюдией для назойливых объятий.
— А лондонские женщины? Они красивые?
Марта сразу же пожалела, что задала этот вопрос, и ждала, что Томас отнесется с презрением к ее суетным мыслям, как к ним наверняка отнесся бы преподобный Гастингс.
Томас медленно переступил с ноги на ногу, словно раздумывая, как лучше ответить.
— В Лондоне, — начал он, — перед самой войной торговки рыбой и простые домохозяйки стояли бок о бок со знатными дамами. Можно было увидеть, как жена мэра поднимает юбки, чтобы не запачкаться в грязи, словно простая торговка устрицами. Улыбаетесь, хозяйка, но это правда. В предвоенные дни женщин той эпохи охватила та же лихорадка, что и их мужей, и они наравне с ними возводили бастионы, чтобы защитить город от королевских войск. И нам была дорога эта лихорадка, ибо излечиться от нее значило вновь вернуться к тирании. Вы спрашиваете, что делает женщину привлекательной? — Он тихонько постучал пальцем по виску Марты. — Мысли, хозяйка. Мысли делают ее таковой.
Марта открыла рот, чтобы заговорить, но тут в хлев шумно ввалился Джон.
— Хозяйка, — закричал он, — к вам приехал поденщик с письмом!
Джон отвел взгляд в сторону, а Марта покраснела при мысли, что он застал их за разговором, который уже явно не касался здоровья домашней скотины. Желая спрятать лицо, Марта наклонила голову вбок, так что подбородок врезался в плечо. Джон вышел, а Марта высвободила свою руку и неохотно направилась к двери.
— Ты много знаешь для фермера, — сказала она.
Когда она проходила мимо Томаса, его голова откинулась немного назад, а глаза сощурились, как будто он пытался разглядеть что-то смутное и неопределенное.
— Достаточно, чтобы понять, что ты никогда не будешь счастлива е каким-то пастором, — парировал он.
Выйдя из хлева, она расправила складки своей юбки, прекрасно понимая, что любой, кто ее сейчас увидит, подумает, что это вышла распутная девка, только что валявшаяся на сеновале, возбужденная и разгоряченная, с приставшей к спине соломой. Но выяснилось, что все домашние собрались вокруг поденщика, которого уже кормили за общим столом. Человек этот был таким тощим, что, казалось, его ноги должны были звенеть на сильном ветру, как струны. Парень вытер руки о штаны и, передав Марте сложенный кусок пергаментной бумаги, вновь принялся набивать рот оставшейся после завтрака холодной кашей. Марта быстро развернула письмо, писанное на обороте обрывка бостонской брошюры, сообщавшей о прибытии в порт английских кораблей, в предвкушении семейных событий в местечке Тутейкер, что лежало в десяти милях к северу от дома Тейлоров. Она почувствовала, как к ней приблизилась Пейшенс, и разозлилась оттого, что кузина может лишить ее удовольствия в одиночестве насладиться новостями из дома сестры. Письмо от Мэри было кратким: она потеряла ребенка на седьмом месяце и тяжело переживает из-за неудовольствия своего мужа Роджера Сестра написала просто: «Пожалуйста, приезжай».
— Неудовольствие мужа! — возмущенно прошептала Марта, с горечью вспомнив, как была больна сестра после предыдущего выкидыша.
Как только Марта увидела своего зятя, она поняла, что мужем он стал для удобства, а отцом — по случайности. Не успела она с горестным видом опустить руку с письмом, как Пейшенс тревожно спросила:
— Что случилось? Кто-нибудь умер?
— Мэри потеряла ребенка, — ответила Марта и увидела, как кузина непроизвольно ухватилась за свой живот. — И ее сын Аллен заболел. Так что мне надо уезжать.
Поденщик, закончив есть, изо всех сил замотал головой:
— Люди видели, что большие отряды вабанаков движутся лесом за городом. Индейцы явно задумали неладное. Вооружитесь и не выходите из дому. Я и сам собираюсь переждать в следующем селении, пока они не пройдут.
Пейшенс схватила за руку Даниэля и начала упрашивать:
— Даниэль, пусть Джон отвезет Марту. А Томас понадобится нам здесь, чтобы помочь защитить и нас, и детей.
Джоанна, уловив почти истерические нотки в материнском голосе, сразу заплакала. Марта взяла девочку на руки и ласково убрала прядки волос, упавшие ей на глаза.
Все взгляды сразу обратились на Даниэля, отчего ему стало как-то не по себе: уж слишком быстро приходилось принимать решения, и не только касательно того, что следует принести из погреба. Часто-часто заморгав, он ответил:
— Хорошо, но надобно обождать несколько дней, Марта, а может, и неделю, пока мы не удостоверимся, что дорога в дом твоей сестры не станет дорогой несчастья.
Когда же Марта открыла рот, чтобы возразить, Даниэль с авторитетным видом прервал ее:
— Всё, хватит. Я... мы приняли решение. — Он повернулся к жене за поддержкой и, когда она согласно закивала, добавил, прекратив их спор: — Или я не хозяин в доме?
Поденщик поспешно уехал, а дом начал превращаться в крепость. Ставни закрыли и приколотили к рамам. Двери заперли на тяжелые дубовые засовы, а мужчины установили дежурство как в ночное, так и в дневное время. Под карнизами поставили ведра с песком и водой, чтобы тушить возможный пожар на крыше, детям сторого-настрого запретили выходить на двор. Изрядные запасы продовольствия, привезенные Даниэлем, поддерживали силы дозорных, и к концу недели содержимое бочонка с крепким элем сильно уменьшилось, ибо его экономно, но весьма регулярно опустошали, чтобы успокоить нервы, вконец расшатавшиеся из-за тягостного ожидания.