Мне кажется, было неизбежно, что власть перешла к его дочери Индире. Индира больше, чем кто-либо другой, знала о развитии Индии, о государственном устройстве, хотя годами отказывалась от поста премьер-министра. Судьба вынуждает принимать решения, и единственный человек, способный собрать страну, не может видеть, как она распадается на части. В 1952 году она была очаровательной молодой женщиной, ученицей своего отца, платящей преданностью в ответ на преданность. Я не предвидел ее силы, но мог бы, ибо уже тогда она обнаруживала помыслы и чувства, направленные лишь на благо родины.
Тот первый наш с Дианой визит продолжался несколько недель, с концертами в Дели, Бомбее, Калькутте, Мадрасе и Бангалоре. Опасаясь, что нас станут эксплуатировать благотворительные организации и желая получше показать нам Индию, Неру советовал нам посетить те или иные места, в особенности Кашмир — свой любимый Кашмир, отделение которого от Индии он не мог себе представить. Сам я тоже чувствовал, что Кашмир принадлежит Индии — это крыша мира, придающая стране завершенность, край отшельников и монастырей, где человек ищет конечного единения с беспредельностью. Так, география откликается в сфере духа, и высокое находит соответствие в высоком.
Под руководством Неру и других мы увидели больше, чем я могу передать словами; не хочется, чтобы мои воспоминания уподобились восторженным перечислениям из документального фильма или чинным фотографиям из семейного альбома, которые остаются непонятными для человека со стороны. Мы видели медлительных индусов и бенгальцев, подобных ожившему вулкану, и парсов — я называю их индийскими евреями (но на самом деле они зороастрийцы, переселившиеся из Персии; на основе их монотеизма сформировался благоразумный прагматичный народ, давший Индии финансовую, промышленную и торговую основу). Мы видели евреев из Кочина — быть может, старейшей диаспоры в мире, — некоторые из которых эмигрировали в Израиль и снова возвратились назад. Трудами всех этих людей создавалось искусство — музыка, танец, живопись, скульптура, архитектура, — преобразовавшее взрывные эмоции в утонченные и строгие формы. В памяти мирно сосуществуют друг с другом самые контрастные впечатления: отречение Ганди и наслаждение, полученное от самого искусного массажа, и древнейший из дворцов Джайпура, где по комнатам струятся ручейки с розовыми лепестками, охлаждая воздух и одновременно наполняя его ароматом. Диапазон человеческих культур — от лесных полупервобытных народов, приносящих в жертву животных, и деревенских жителей с их многовековым жизненным укладом до ученых-атомщиков вроде Хоми Баба, одного из самых разносторонних людей, с которыми мне только приходилось встречаться. Это истинный Леонардо да Винчи наших дней: его гениальность в физике дополняется глубочайшими познаниями в культуре — и своей, и западной — и талантом художника. При этом он индиец по сути своей, ведь ядерная физика — это наука, естественная для народа, который никогда не проводил границы между душой и телом, материей и энергией.
Нам повезло увидеть Индию такой, как она есть, а не сознательно продающей свою экзотику иностранцам. Ее существование представляется мне лестницей. Религия — вот что объединяет все ее ступени, ведущие из далекого прошлого в туманное будущее. Это она примиряет сиюминутные интуитивные человеческие реакции с самыми абстрактными идеями о безымянной и бесформенной силе, создавшей все сущее. Мы с восхищением открыли, что Индия на своем пути сквозь столетия не поднималась вверх по лестнице времени, а просто шла своей дорогой, не уничтожая бульдозером ничего из своего прошлого.
Всю жизнь я стремился чувствовать под ногами прочную основу — фундамент прошлого, и среди всех даров, принесенных мне Индией, этот я принял с наибольшей благодарностью. Как все живое сосуществует в пространстве, так и противоречивые явления мира не отделены четко друг от друга. Даже время — пластично: утро незаметно переходит в вечер, а прошлое неотличимо от настоящего. Две истории воплощают для меня индийское чувство времени.
Первая случилась в Калькутте. Нас привез туда сам Неру, ехавший по делу — он должен был участвовать в съезде губернаторов. Выкроив час для отдыха, он сам показал нам парк, подобного которому я никогда не видел раньше. В нем, раскинувшемся на много акров, были тропинки и лужайки, тенистые и солнечные места, и все это широкое пространство было не что иное, как одна гигантская смоковница! Такое могло сотворить только время. Это подтверждало мою веру, что все предопределяется терпением, идет ли речь о смоковнице, семейной жизни или человеческих цивилизациях: надо ждать, пока созреют плоды. Подобное чувство времени испытываешь, находясь в “соборе”, образуемом гигантскими тысячелетними секвойями в Калифорнии; их главное дерево-прародитель давно исчезло. В другой раз нам показали статую Будды в Бангалоре на вершине огромной скалы, царящей над долиной. Бесчисленные ступени ведут паломника на вершину, где расположена статуя сидящего Будды — примерно в пятьдесят раз больше человеческого роста, — безмятежно созерцающего окрестности. Мне рассказали, что раз в год его мажут медом и молоком. Я этого не видел, но оказался свидетелем более скромной церемонии. Незадолго до полудня мы подошли к кромке скалы над обрывом в несколько тысяч футов, под которым расстилалась долина. Глядя вдаль, мы заметили точку, она постепенно приближалась. Через несколько минут оказалось, что это орел — он сел позади нас, чтобы его покормили. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы запомнить то солнечное утро, но оказалось, что увиденный нами орел — лишь последний в длинной череде своих сородичей, каждый день в полдень с незапамятных времен прилетающих кормиться к статуе Будды. Индийское чувство времени (питающее учение о реинкарнации), вера в то, что существующее принадлежит и прошлому, и будущему, и земле, и небесам, — это чувство до сих пор дает Индии ее стабильность. Я видел “потомственных” орлов, что послужило лишь наглядной иллюстрацией урока, который дал мне сам Неру. По его словам, принцип наследования был некогда столь нерушим, что в прошлом существовали потомственные чистильщики ушей: своим искусством, передаваемым от отца к сыну, они могли доводить человека до состояния экстаза. Расплатой за такое общественное устройство, разумеется, является то, что стабильность исключает всякое движение. Но когда я познакомился с Индией, движение было — в сторону строящихся городов, растущей промышленности, по сомнительному пути “прогресса”. Мне это не кажется столь уж счастливыми переменами.
Парсы, при всем их сходстве с евреями (я присутствовал на свадьбе и на обряде посвящения мальчиков, как две капли воды похожих на еврейские), практикуют следующий своеобразный обычай: останки своих умерших они помещают на Башню Молчания на съедение грифам. Так поддерживается непрерывный круговорот жизни. Принадлежность к такому круговороту во многом освобождает человека от бремени своей уникальности. Жизнь и смерть — это не “все” и “ничто”, а лишь стадии в бесконечном потоке, которому каждый вверяет самого себя и которому вверено все сущее. Так что индийская музыка отражает индийскую жизнь, в ней нет определенного начала и конца; она течет беспрерывно из-под пальцев композитора-исполнителя. Настройка инструмента незаметно перетекает в развитие мелодии, которая может разворачиваться два, три часа и более без перерыва (ныне для трансляции по радио она делится на тридцатиминутные фрагменты).
Несмотря на свое расположение к Индии, должен признаться, что индийская музыка стала для меня неожиданностью. Я не знал ни ее природы, ни ее богатства. Но здесь, как нигде, я нашел подтверждение своей убежденности, что в Индии все и началось. Мажор и минор западной музыки с гармоническим минором как вариантом, полдюжины древнегреческих ладов — здесь все объединилось в неисчерпаемую по богатству систему ладов и звукорядов. Предвосхищены и превзойдены даже загадочные правила додекафонной техники. Ибо если додекафонная система требует — на мой взгляд, довольно деспотически, — чтобы все двенадцать тонов звучали в определенной последовательности и запрещает их повторение внутри серии, то любая индийская рага берет пять или шесть нот — никогда не больше семи или восьми, — и при этом существуют сотни раг, использующие все возможные звуки с изменчивостью и гибкостью, которые мы едва ли можем себе вообразить. Мелодически и ритмически индийская музыка давно достигла изощренности, которую западная музыка начала постигать лишь в двадцатом веке, с появлением сочинений Бартока и Стравинского.
