Сколько радости дарит нам вода! И совсем горячая, и очень холодная, купание в сидячих ваннах и под душем (в конце нужно обязательно доводить температуру воды до холодной). Можно просто лениво нежиться в ласковых волнах, а можно плавать в разволновавшемся море, плескаться, делать в воде упражнения — особенно полезны разного рода растягивания. Лечь в соленой воде на спину, раскинув руки, и расслабить все тело, чтобы оно стало мягким, податливым. Прямых, обжигающих лучей солнца следует избегать, зато ощущения, которые испытываешь, подставив обнаженное тело ветру, дождю, снегу или переходя босиком ледяную горную речушку, сродни восторгу, который рождает в нас музыка и поэзия.

Мне жаль людей, лишающих себя такого огромного удовольствия, тем более что это требует совсем немного времени. Думаю, такого рода упражнения могли бы выполняться целыми сообществами людей, хотя лично я никогда такого не практиковал. Самый разумный и практический подход к упражнениям у китайцев. Они регулярно, каждое утро делают гимнастику по системе тай-чи — в одиночестве, достигая полной концентрации, или группами. Я думаю, здесь и находятся истоки их трудолюбия, работоспособности и хорошего настроения. Они никогда не перегружают свою пищеварительную систему. Невозможно представить себе китайца, который бы ел быстро, потому что палочки не позволяют спешить. Китайцы с наслаждением поглощают суп и от удовольствия рыгают. Громкая отрыжка воспринимается хозяином или хозяйкой как высшая оценка их кулинарных талантов. Наши представления о приличиях, благодаря которым даже в самых скверных английских ресторанах царит атмосфера благопристойности, налагают на наше поведение целый ряд запретов и ограничений.

И еще моя “тайна” заключается в том, что меня постоянно занимают интересные мысли и волнуют чувства, связанные с музыкой и со всем тем, чем я занимаюсь всю свою жизнь. Я не слишком нуждаюсь в эмоциональных стимулах, какими могут быть эпизодические развлечения, хотя могу по достоинству оценить хорошую пьесу и фильм. В моей профессиональной жизни мне никогда не приходилось хитрить и мелочно лукавить; наверное, я слишком ленив и глуп, сложные хитросплетения лжи — не моя стихия. Во-первых, я не способен запомнить, что именно я придумал, меня тут же изобличат и заставят сознаться. Ну и вообще: насколько легче, проще и спокойней не рисковать и не загружать непосильной работой свои скудные умственные способности. Я искренне верю, что чем меньше мы лжем и чем активнее воспитываем у людей доверие друг к другу, тем лучше становится мир. Ложь никогда не проходит для нас безнаказанно, и первыми узнают о ней наши дети.

В душе я европеец и всегда им был. Музыка, которую я полюбил в детстве и буду любить всегда, создана в Европе — Восточной или Западной, в средиземноморских ли странах или в скандинавских. Я плоть от плоти европейской культуры, я связан с ней нерасторжимыми узами не только музыки, но и человеческих отношений. Эти узы потому так крепки, что их спаяли величайшие шедевры и высочайшие достижения разных культур. Они дают мне ключ к пониманию человеческих сердец, мировоззрения людей, их прошлого, их отношений с окружающим миром; это для меня гораздо важнее, чем их сиюминутные политические заблуждения и предрассудки.

После окончания Второй мировой войны я получил возможность непосредственно общаться с немцами и, возможно, помог им осознать чудовищность преступлений, совершенных по отношению к шести миллионам евреев, пятистам тысячам цыган, неисчислимому множеству славян и других народов, потому что я был первый музыкант-иностранец — американский еврей русского происхождения, — который заново показал им изначальное величие их собственной гениальной музыки.

Памятуя о моей послевоенной гастрольной поездке с концертами для узников концентрационных лагерей, одна из немецких телекомпаний пригласила меня снова посетить Берген-Бельзен. Я согласился и 30 ноября 1994 года приехал в это страшное место. Меня охватили те же чувства, что я испытал здесь почти пятьдесят лет назад, воскресли картины, которые я тогда видел; я пережил глубочайшее волнение и в то же время остро осознал, что волнение волнением, но гораздо важнее извлечь правильный урок. Не стоит спешить с заявлением, что немцы — нацисты — были просто редкостные изверги, главное здесь — понять, как не допустить повторения того иррационального, что превратило столь высококультурную нацию в дикарей. В мире до сих пор много фанатиков-националистов, которые хотят убивать и убеждены в необходимости “этнических чисток” — так теперь называют массовые убийства. Геноцид сейчас может вспыхнуть где угодно. Я уже давно борюсь с этим злом, стараясь с помощью музыки и просвещения сблизить людей, помочь им острее и глубже почувствовать, что все мы люди и кровно связаны друг с другом. В тот день в Бельзене меня немного утешила природа — огромные братские могилы заросли травой, деревьями, кустарником. Нет, я не хочу ничего забыть, но не считаю, что страдания надо лелеять. Геноцид был и остается преступлением, равно как и массовое истребление евреев; мы должны всегда это помнить и бояться, что человек может превратиться в зверя, бояться того темного, что таится в каждом из нас.

В зале, где мы с Бенджамином Бриттеном играли в 1945 году, воспоминания буквально захлестнули меня. Эстрады не было, но стены я узнал. Я был один на один со своим прошлым; те, кто нас когда-то слушал, люди, перенесшие такие страдания в Бельзене, наверное, все уже умерли, как умер и мой дорогой друг Бриттен. Мне удалось побороть слезы. Я привык выражать все, что меня волнует, только с помощью музыки, и стараюсь сдерживать свои чувства, не люблю мелодрамы и аффектации.

(Это очень по-английски. Привычка держать эмоции в узде у меня от мамы. Я никогда не видел, чтобы она плакала — ни разу в жизни! — и мне она тоже не позволяла плакать. Помню, у меня ужасно разболелось ухо, и мы пошли к врачу, он должен был сделать мне прокол. По дороге мама сказала:

— Ты не будешь плакать.

— А вдруг буду? — отозвался я. И тогда мама призналась:

— Если ты будешь плакать, тогда и я обязательно заплачу.

— Раз так, то я, конечно, не заплачу, — сказал я. Такой я был в детстве, таким остался и сейчас.)

К немцам я всегда испытывал особые чувства, особенно к жителям Берлина, которые так тепло приветствовали меня в нашу первую встречу, когда мне было двенадцать лет. Я столько раз играл и дирижировал в Германии, что и не счесть, гораздо чаще, чем в любой другой стране мира; образованность и музыкальная отзывчивость немецкой публики поистине поражают. Немцы с особым пониманием встречают также мои политические и социальные проекты; возможно, немецкий ум и немецкий язык изначально гораздо более приспособлены к осмыслению и выражению философских, абстрактных понятий, чем английский. Как бы то ни было, я счастлив и горд, что оказался причастным к некоторым поворотным событиям, определившим историю современной Германии.

В 1987 году меня пригласили в Берлин на празднование 750-летия со дня основания города играть Баха соло. Вы можете себе представить, с каким волнением и с какой радостью я два года спустя наблюдал вместе со всем миром, как рушится Берлинская стена. Бывшая Восточная Германия всегда была открыта для меня как для музыканта. Более того, в начале 1989 года меня пригласили в Дрезден, где я впервые играл в 1929-м, дирижировать Государственной капеллой в изумительно восстановленном и отделанном оперном театре, и, вопреки запрету властей, и публика, и оперные певцы, и оркестр устроили торжество по поводу этой шестидесятилетней годовщины.

Через три года меня пригласили в Берлин выступить на встрече по случаю третьей годовщины падения Берлинской стены. К тому времени эйфория, вызванная коллапсом социалистической системы в России и в странах-сателлитах, подулетучилась и начала сменяться тревогой, даже страхом, потому что дали о себе знать колоссальные проблемы, которые породила только что обретенная свобода. Говоря о своей величайшей радости по поводу событий, приведших к свержению тирании и распахнувших двери в новый мир, я попытался также и предупредить о таящейся угрозе: в любых разговорах об объединении Германии я слышу тревожные нотки, потому что это призывы перевести стрелки часов не вперед, а назад, и особенно пугают страшными отголосками прошлого лозунги правых неонацистов. Я воспользовался случаем и поделился с собравшимися своими мечтами и представлениями о том, какой должна быть истинно свободная новая Европа, которая возродится на развалинах изживших себя режимов.