У Джерарда есть семейное прозвище — Мита. С ним связана такая история. До рождения мы звали его “Смит”, поскольку Диана с самого начала хотела, чтобы у ребенка (чей пол мы еще не знали), было имя без иноземных фантазий. В конце концов он был торжественно окрещен Джерардом Энтони, в память о деде и крестном — Энтони Эсквите. Но неофициально он оставался Смитом или Смити, и “Мита” было его первой попыткой произнести свое имя. При сравнении его с братом Джереми виден тот же контраст, который я однажды уже отмечал в характерах матери и отца: Джерард наделен тонким чувством стиля, это человек сложный, скрытный, консервативный и с бурным темпераментом; Джереми имеет характер покладистый, пытливый, склонный к самоанализу и деятельный.
Джерард унаследовал от Дианы драматическое чутье, очень развившееся благодаря ее обыкновению с раннего детства разговаривать с ребенком по-взрослому. В три года он всегда таскал с собой в кармане книжку, а в двенадцать тайком пробрался на спектакль “Эмиль и детективы” в постановке Бернарда Майлза в лондонском театре “Мермейд”. С тех пор он работал в смежных с театром областях, но так и не решился стать актером. И он, и Джереми очень скрытны — то, что они сами не хотят сообщать нам, мы предпочитаем не выспрашивать. Джерард оставил Итон, предпочтя ему “реальную жизнь”, однако прошел год, прежде чем мы узнали, что он устроился на работу в редакторский отдел киностудии. В 1971 году, когда киностудия должна была начать в Италии съемку фильма о Льве Троцком, мы в Нью-Йорке получили от сына телеграмму: “Я здесь, не там”. Мы не задавали вопросов, но в свое время узнали ответ: Джерард хранил в душе теплые воспоминания о Калифорнии, где провел детские годы, однако хотел держать некоторую дистанцию по отношению к родителям. Самой же важной причиной его прибытия из Европы была следующая: чтобы получить американское гражданство, ему, имеющему лишь одного родителя-американца и рожденному за границей, надо было по закону непрерывно прожить в США четыре года в промежутке между двенадцатью и двадцатью восемью годами. Что касается Джереми, то он, уроженец Сан-Франциско, всегда был вправе считать себя американцем, где бы ни поселился.
Ныне Джерард — полноправный американский гражданин, а предписанный испытательный срок он провел в Стенфордском университете, регулярно навещая моих родителей (благо Лос-Гатос расположен неподалеку) и ухаживая за ними. Так Джерард сделался любимым внуком моей матери. Они во многом схожи, видят достоинства и недостатки друг друга и очень друг к другу привязаны. Годы, проведенные вдали от родительского дома, сделали Джерарда изрядным философом. Он знает, чего хочет. Он ведет образ жизни, соответствующий его собственным представлениям. Быть может, он слишком требователен к окружающим и потому нелегко сходится с людьми. Подобно Диане, он насмешлив, нетерпим к фальши, претенциозности и глупости. Его натура, подобно Дианиной, являет собой противовес моему характеру, который, скажем прямо, слишком эгоистичен, чтобы заботиться об исправлении ближних. Большое достоинство Джерарда — прямота. Он строго судит обо всех, включая себя самого.
После рождения Джерарда мы наняли замечательную няню-швейцарку, сестру Марию. Благодать ее преданности перешла и на нового ребенка — Джереми, к которому она относилась как к родному сыну. Но когда она со временем покинула нас, слезы по ней проливал не Джереми, а Джерард.
Подобно моей матери, Джерард — максималист в своих привязанностях. Джереми более общительный, ему все люди интересны, и потому все его любят.
Его музыкальные способности проявились рано — ноты он принялся рисовать еще до того, как научился писать слова, причем восьмые и четверти украшал веточками, так что они становились похожи на новогодние елки. Он начал учиться игре на фортепиано в пятилетнем возрасте во Флоренции под руководством мадам Нарди, первоклассного педагога; она заложила хороший фундамент для его дальнейшего продвижения, и вскоре мы с Джереми сыграли вместе первую пьесу. В Лондоне он пошел в “прогрессивную” школу, где дети мило проводили время, опрокидывая парты, доску с расписанием и кидаясь чернильницами в учителей; потом — из одной крайности в другую — в Вестминстерскую начальную школу, о которой он рассказывал после первого дня: “Вот это настоящая школа, тут нам не позволяют бросаться всякой всячиной и мы должны обращаться к учителям “сэр” (среди “сэров” была и одна учительница!). Наконец я решил, что ему следует присоединиться к Джерарду в Итоне: дома он становился неженкой. Мне пришлось преодолеть сопротивление Дианы и особенно самого Джереми, но план увенчался успехом. Джереми вырос здоровым и искренним, но главное, ближе сошелся со своим братом.
К тому времени я открыл собственную школу, и музыкальные успехи Джереми были для нее вполне достаточны. Но я, повторяю, пытался убедить его раньше времени не сжигать за собой мосты. Примерно через полтора года Джереми написал мне письмо из Итона, в котором просил разрешения поехать в Париж учиться у Нади Буланже. После того как школа дала ему трехмесячный отпуск, я позволил ему идти своим путем.
Слава Нади Буланже как музыкального педагога не нуждается в моих комментариях. Благодаря ее летней академии в Фонтенбло имя это известно повсюду, где слушают музыку. Доверие между нами зародилось с первой встречи на банкете в Париже, когда мне было пятнадцать; оно упрочилось в США во время войны и окончательно утвердилось, когда она направила ко мне нескольких своих скрипачей во время моего временного преподавания в Фонтенбло в 1954 году. Не помню, что праздновалось в тот вечер в Париже, когда мы познакомились, но помню, какую радость я испытал, будучи посажен рядом с этой необыкновенной женщиной, и как напевал ей тему баховской фуги, отстаивая свою интерпретацию. Исключительная личность, она соединяла в себе свойства своих французских и русских предков: сердечность, непосредственность, щедрость, гостеприимство, общительность. Славянскую натуру она унаследовала от матери, а от отца — французскую ясность ума. Вся ее жизнь была посвящена памяти ее сестры Лили — талантливого композитора, умершей очень рано (я записал некоторые ее сочинения). Благодаря успешным хлопотам Нади перекресток возле ее дома на рю Баллю сейчас называется площадью Лили Буланже. Надя была истовой католичкой и консерватором, отдавала “богу богово, а кесарю кесарево”. Почтение к Папе Римскому, королям и президентам она испытывала уже из-за их сана и должности. В обыденной жизни ее внимание и любовь к людям были безграничны. Удивительно, как она обращалась с молодежью: они трепетали перед ней и обожали ее; она была требовательной и добивалась от них всего лучшего, на что они только были способны. Она во многом напоминала мне мою мать.
Если музыке суждено было стать для Джереми призванием, то лучшего учителя ему было не найти. Три месяца вдали от Итона превратились в шесть, затем в девять. За это время его успехи стали столь очевидны, что и речи не могло быть о немузыкальной профессии. Разумеется, Джереми пользовался известными привилегиями: он ежедневно занимался с Надей, жил в комнате, примыкающей к ее квартире, и вдобавок несколько раз в неделю брал уроки у Марселя Чампи. Но он с увлечением, в полной мере использовал все открывшиеся возможности: составил для себя график, предполагавший сорок часов еженедельных фортепианных занятий, помимо других музыкальных уроков, и еще находил время читать газеты, ходить в театры и на концерты, заводить знакомства, вообще вести интересную жизнь.
Примерно через восемнадцать месяцев я послал Джереми в Вену учиться дирижированию у Ганса Сваровского. Во-первых, пианистов (даже самых лучших) слишком много, они плодятся, как кролики: те, кто не может сделать сольную карьеру, берут реванш, обучая других бесчисленных пианистов, которые, в свою очередь, не став солистами, делаются равнодушными педагогами… Во-вторых, я знал, что у Джереми есть таланты дирижера, не только музыкальные, но и человеческие: естественность движений, координация, такт, обаяние, умение ладить с людьми и добиваться от них лучшего. В-третьих, одна из тенденций наших дней — это дирижер, который одновременно является пианистом или композитором, как Булез, Баренбойм, Превен и многие другие.
