За мою жизнь музыканта меня много, много раз приглашали играть на торжествах в честь памятных событий и юбилеев выдающихся людей; в последние годы, увы, я все чаще даю концерты, посвященные их памяти. Не буду перечислять все эти концерты, дабы не утомлять читателя, однако об одном из таких событий, случившемся в прошлом году, все же стоит рассказать. В июне 1995 года я приехал в Сан-Франциско, где играл пятьдесят лет назад в концерте, посвященном подписанию Устава ООН, — сейчас мне предстояло дирижировать Королевским филармоническим оркестром на торжественном гала-концерте в честь пятидесятилетия со дня основания ООН. Я получил возможность высказаться, а также обсудить важные вопросы с Генеральным секретарем ООН Бутросом Бутрос-Гали. В своем выступлении я упрекнул процветающие страны за то, что они отказались поддерживать ООН, обратился к Соединенным Штатам и Объединенному Королевству с призывом вернуться в ЮНЕСКО и выразил убеждение в том, что к решению мировых проблем нужно подходить с позиций “глобальной справедливости”. Когда я кончил говорить, вся аудитория, среди которой были президент Польши Лех Валенса и принцесса Маргарет, единодушно поднялась со своих мест. Никогда еще овации не доставляли мне столько радости, ведь, как я надеюсь и верю, это было символическое подтверждение глубокой преданности идеям интернационализма и мира. Жаль, что в тот вечер рядом со мной не было Дианы, тем более что она, по обыкновению, помогала мне готовить выступление, однако моя семья и наши давние связи с Сан-Франциско были представлены достойно: в первом ряду сидела моя девяностодевятилетняя мама.

Еще одним ярким событием моей публичной жизни стало награждение премией Вольфа в мае 1991 года в Израиле. Премия — вероятно, самая престижная в Израиле — обязывает награжденного выступить с речью в кнессете. Я с восторгом принял эту почетную миссию, да и можно ли было упустить такую возможность, особенно если вспомнить не слишком приятный инцидент, произошедший в 1950 году, когда я получил письмо, в котором мне грозили смертью, если я поеду в Израиль. Нужно ли говорить, что я игнорировал угрозы и все эти годы с огромным удовольствием даю концерты в этой удивительно музыкальной стране. Однако сейчас ситуации придавало пикантность то обстоятельство, что мне предстояло встретиться с Бегином, который с тех пор стал респектабельным премьер-министром. Диана помогала мне накануне встречи готовить выступление, читала его вместе со мной, делала мудрые, тонкие замечания — как много лет назад в столь же непростых обстоятельствах в Берлине и в Москве.

Мне всегда хотелось верить, что террористы не вполне безнадежны, что стоит попытаться объяснить их действия приверженностью какой-то идее, проанализировать причины, почему они прибегают к насилию, и допустить, что их избравшая ложный путь одержимость и в самом деле требует самопожертвования. Если бы у Бегина достало здравого смысла снять трубку, позвонить Арафату и сказать: “Послушайте, я сам когда-то был террористом, и поверьте мне: ваша жизнь может измениться к лучшему. Давайте сотрудничать ради блага нашего народа”, — возможно, мы избежали бы многолетней агонии. Но он ничего подобного не сделал, хотя позднее разделил Нобелевскую премию с Анваром Садатом, который в конечном счете заплатил за свои усилия жизнью. Садат был мужественный человек, он приехал в Израиль один и потребовал, чтобы его услышали.

Выступая с речью перед кнессетом, я для начала предъявил им свое безупречное удостоверение личности: происхождение из семьи потомственных хасидских раввинов, всем известная помощь и поддержка, которую я оказывал многим замечательным проектам в Израиле, и мои связи с еврейскими сообществами всего мира, завязавшиеся за годы моей музыкальной карьеры. Потом стал говорить о том, что, по моим представлениям, может стать единственной реальной гарантией долгосрочного проживания евреев в Израиле: это создание конфедерации соседствующих друг с другом культур по модели Швейцарии с общей столицей в Иерусалиме. Закончив свое выступление, вызвавшее бурное одобрение половины присутствующих и ледяное неприятие остальных, я обменялся рукопожатиями с лидерами государства и парламентскими деятелями, которые сидели на возвышении. Даже Бегин вынужден был встать и волей-неволей протянуть руку.

Накануне я выбрал время и побывал в Восточном секторе Иерусалима, а также в нескольких городках и поселениях на Западном берегу. В то время симпатии всех палестинцев безоговорочно принадлежали Арафату, и я увидел достаточно свидетельств недопустимой жестокости со стороны оккупационных израильских сил, что ужаснуло меня как еврея. Разрушенные деревни, разлученные с родителями дети, закрытые школы, массовые аресты в дополнение к неоправданным актам жестокости и провокациям могли лишь обострить взаимное ожесточение. Деньги от премии Вольфа я распределил между организациями израильских добровольцев, которые оказывали юридическую помощь палестинцам и защищали их, а также организовывали обучение их детей.

На следующий день мы поехали по сумасшедшей жаре в машине с номером Восточного сектора и без кондиционера (я не хотел брать ни предоставленный мне городскими властями автомобиль, ни военный) на мост Алленби — границу между Израилем и Иорданией — вдоль Западного берега (и посетили по пути школу для сыновей палестинских мучеников; ребята замечательные, но все одержимы идеей мести, и это трагедия). После моста Алленби мы поехали в резиденцию наследного принца Иордании Хасана. Здесь нам впервые представилась возможность встретиться с королем Хусейном. Никогда не забуду, с каким глубоким волнением он говорил о необходимости создать федерацию семитских народов, это его давняя заветная мечта.

В ноябре 1994 года, за несколько недель до того, как нам прилететь в Буэнос-Айрес, во время устроенного террористами взрыва в еврейском культурном центре погибли девяносто шесть человек. Поэтому евреи Буэнос-Айреса с особым чувством ожидали приезда своего собрата еврея, который должен был дирижировать “Мессией”. Моему сердцу очень близки оратории Генделя, Мендельсона и Брамса на библейские сюжеты. Для христиан и иудеев нет более мудрого источника знаний о человеческой природе. Меня всегда волновала тема великих пророков Ильи и Иисуса, которые проповедовали учение, изложенное уже в Ветхом Завете, но сформулированное иначе в Новом, где наказание заменяется покаянием, искуплением вины, а за покаянием следует прощение. Одну из самых замечательных книг об Иисусе написал человек, который еще в молодости стал моим любимым философом, — Константин Бруннер (это псевдоним, его настоящее имя Вертгеймер), берлинский еврей, высоко почитавший Спинозу. Его книга “Наш Христос” произвела на меня сильнейшее впечатление. Она была опубликована в переводе на английский благодаря помощи разных людей и, в частности, моего немецкого друга Гюнтера Хенле, щедрого покровителя искусства, владеющего одной из германских сталелитейных корпораций. Стоило мне обмолвиться при нем, что поскольку нацисты жгли книги Бруннера, теперь долг немцев перед человечеством их напечатать, как Гюнтер тотчас же и напечатал.

Несомненно, “Мессия” — это одна из самых волнующих ораторий, столь любимая в Англии, что ее создателя англичане признали “своим” композитором, как позднее и Гайдна. И в “Мессии”, и в “Реквиеме” Брамса мне нравится то, что композиторы сами подбирали тексты своих ораторий, а не следовали каноническому порядку церковной мессы. Гендель ведет нас за руку от Ветхого Завета к Новому в завораживающем чередовании надежды, тайны, трагедии и ликования. Этот шедевр принимаешь всей душой, не рассуждая. В полу-театрализованной версии, которую создал польский режиссер Рышард Перит и которую я предпочитаю всем остальным, все начинается в глубокой древности, символом которой служит пирамида, потом появляется семисвечник — это Ветхий Завет, его сменяет крест. Я с глубоким уважением отношусь к кресту как к символу человеческих страданий, которые мы должны понять и облегчить, однако сам по себе этот символ угнетает, особенно когда на нем распято обнаженное истерзанное тело благороднейшего из евреев-соплеменников — Иисуса.