Это был иной, фантастический, но с малых лет понятный ему мир. В маске, длинных ластах, с дыхательной трубкой он был частью этого мира. Он мог быстро и неслышно, наклонив лишь голову, опускаться к самому дну. Так же неслышно, едва шевеля ластами, подкрадываться к стайке рыбешек, застывших между водорослями. Ему уже надоели мелкие окуньки, колючие бычки, изящные ставридки, и он мечтал о том, о чем мечтает каждый подводный охотник: о крупной, большой кефали.
Но кефали — большой, крупной (впрочем, он уже был готов на любую) — не было. Порхали окуньки, невкусными тенями мелькали «собаки» и «зеленухи», шевелились между галькой удивленные бычки… Однажды он даже заметил волнующийся блин камбалы. Но кефали не было…
Не было ее и в тот день… Вода стояла теплая, и Крашев долго плавал в устье ручейка, замирая от каждой тени, чем-то похожей на кефаль. В конце концов, он все же стал мерзнуть и решил плыть к берегу, на прощанье сделав большой вираж поперек устья. В верхней части виража дно стало далеким и мутным, и тогда, желая обрести ясность, он нырнул и медленно, поглядывая по сторонам, поплыл над колеблющейся бархатной зеленью. Все его движения были машинальны, и, когда стал нужен воздух, он застыл, и положительная плавучесть его тела понесла его вверх.
Он все еще искал кефаль и поэтому сеть, вернее, обрывок большой рыбацкой сети, заметил не сразу, а заметив, не испугался: обрывки рыбацких сетей частенько попадались у берега. Он медленно заскользил вбок, уходя от нависшей над ним сети. Брошенная людьми, но промышлявшая сама по себе, она все еще продолжала ловить, и содержимое ее — и давнее, и новое — от ненужности быстро становилось хламом, членилось, объедалось мелкой рыбешкой, оставляя в ячеях белые, шевелящиеся от течения ручья остяки.
Скелетов-остяков был лес — сеть давно промышляла сама. Резко шевельнув ластами, он подался вперед. Сеть не кончалась. Замирая от дурного предчувствия, он взглянул вниз, пытаясь определиться по дну, но увидел лишь мутное, серое однообразное желе.
Чтобы нырнуть опять вниз и найти два-три знакомых валуна и определиться, где же берег, нужны были силы и воздух. Силы в его еще не задохнувшемся теле были, но воздух кончался. И тогда, посмотрев вверх, на пробивающийся сквозь полуметровый слой воды свет голубого неба, Крашев резко, работая ногами, руками и всем телом, попытался приподнять притопленную сеть и ухватить нужный ему воздух. На подъем он выложил все силы — серебристый край воды был совсем рядом, но сеть — тяжелая, набухшая, отягощенная добычей — не поддавалась. Уже в отчаянии он попытался разорвать ячеи, но нить была слишком крепка…
Он опять посмотрел вниз. Недалеко, зацепившись всеми своими ножками за сеть, сидел громадный краб и объедал голову застрявшей «зеленухи». Поднявшаяся почти вертикально сеть нарушила шевеление его челюстей, и краб угрожающе поднял клешни. А потом, защищая полуразвалившийся остяк, сполз с него и боком, изогнув клешни, медленно пополз по сети на Крашева.
Едва не закричав, Крашев бросил сеть и нырнул вниз, еле сдерживая невыносимое желание выплюнуть зажатую зубами трубочку и вдохнуть в судорожно ждущие легкие солено-горькую изумрудную воду. Внизу неясно мелькнули контуры знакомой скалы, и тогда, еле сориентировавшись, он развернулся и, ощущая, как в последние клетки его тела входит предсмертный ужас, уже рефлексивно, как погибающая лягушка, неловко и неуклюже задергал ногами…
Он так никогда и не осознал те последние мгновения, что плыл под водой. А может, их вытеснили резкий, как нашатырь, отрезвляющий вдох свежего воздуха над поверхностью маленькой бухточки и огромное ощущение жизни, опять вливающейся в его смятое тело? Он только помнит стальное небо, смотревшее на него; южный ветер, сушивший его лицо, и свое тело, лежавшее на спине и с каждым вдохом все более и более становившееся живым и послушным.
…Что-то попало в маленькую сеть, и мальчишки, радостно закричав, быстро потащили леску, готовясь схватить добычу. Крашев усмехнулся и пошел по скрипучим доскам старой плотины к парку. У края его он остановился и посмотрел на дом, в котором теперь жил. Как и все железобетонные, громадные дома, он ему не нравился. Но чем не нравился жене сам район, эта маленькая речушка, старая плотина, сосновый парк, лес за парком? Не в центре? Но и до центра недалеко: каких-нибудь шесть-восемь километров. Может, жена хочет ближе к матери?
После «лечения» в ЛТП тесть не вернулся в двухкомнатную квартиру в Замоскворечье. Старшая сестра, в конце концов, разошлась с мужем, года через два опять вышла замуж и уехала с новым мужем на его родину — в Крым. Многие годы теща прожила одна в не тесной для нее одной квартире.
Сегодня утром, перед уходом, жена просила зайти к матери.
«Если позволит время, — добавила она, думая, что он будет очень занят в Главке. «Я очень занят и у меня нет времени», — усмехнулся Крашев, посматривая на огромные сосны, растущие вдоль посыпанной песком дорожки, по которой он сейчас шел. К теще ехать нужно, но ехать не хотелось. Среди этих громадных, изливающих кислород сосен не хотелось даже думать о теще, квартирах, Главке, Фанерном Быке, сидящем сейчас в одном из кабинетов министерства…
Присыпанная песком желтая дорожка уперлась в широко расставленные ноги-ворота Гулливера. За спиной деревянного, ярко раскрашенного Гулливера множество маленьких человечков носилось, пищало, кричало в своем маленьком игрушечном царстве. Группа людей, повыше ростом и постарше, стояла за границей этого царства и непрестанно давала советы «как жить» хозяевам этого маленького царства, уже давно от своего возраста забыв законы этой страны.
Повернув голову к этой маленькой стране, ее дворцам, замкам, сухопутным кораблям, деревянным лошадям и к живущим во всем этом человечкам, Крашев медленно шел вдоль невысокого зеленого забора, отделяющего его от всего этого.
У края зеленого заборчика он остановился — дальше шел обычный мир и обычная негромкая жизнь: побеленный низкий небольшой казенный домик, в который изредка входили и так же редко выходили молчавшие люди. Из-за домика высовывался грустный автомобиль. На нем была установлена низкая, обтянутая железом, клепанная клеть. Рядом с автомобилем, охраняя окружающее пространство, стояли два хранителя…
Мельком взглянув на неинтересную обычную жизнь, Крашев опять стал смотреть на маленькое орущее царство.
Он стоял и смотрел… Ему уже показалось, что он начал вспоминать законы этой страны. Он знал, что ему никогда не захочется покататься на лошадях, скачущих за этим низеньким забором, но он начал догадываться, почему желающих оседлать белую лошадь больше, чем желтую…
Вдруг звуки, чем-то похожие на звуки маленькой страны, но идущие из обычного мира, дошли до Крашева, и он повернул голову. Двое охраняющих окружающую жизнь хранителей тихо тащили к грустному автомобилю тощего взрослого человека. Еще не отвыкшему от жизни маленькой страны, Крашеву показалось странным, что тощий человек сам не бежит к автомобилю, желая покататься, а кособоко упирается ногами, громко повизгивая и возмущаясь. Но потом обычная жизнь полностью вошла в Крашева, и его охватила досада к тощему, помешавшему ему человеку. Когда открыли дверь железной клети и хранители стали вталкивать в нее человека, то Крашев почувствовал скрытое удовлетворение от внутренней логики происходящего.
Но в последний момент произошло непредсказуемое. Невероятно изогнувшись, тощий человек вырвался в окружающий мир и побежал прямо к Крашеву, кособоча и подтаскивая одну к другой свои странно вывернутые ноги. Его бессмысленное, цвета давно брошенной на землю ненужной бумаги, лицо, асимметрично качаясь от неловкого бега, быстро приближалось, и Крашева охватила брезгливость от нездоровой сути человека. Хрипло дыша и обдавая запахом многократно сконцентрированной вони и алкоголя, человек пропрыгал мимо, и теперь уже Крашев испугался: вдруг этот вонючий человек полезет в счастье маленьких людей за зеленым забором.
Но преодолеть забор человеку не дали. Длинная, сильная, молодая рука ухватила его за плечо, развернула в сторону грустного автомобиля, а потом мощная нога двинула в слабо обозначенный зад тощего человека.
