Прошло уже почти два года, должна была приехать жена с ребенком, а он все еще бегал в мастерах. Он уже давно одевался, как «другие люди», давно говорил, как «другие люди», давно был покорен… Но «другие люди» не принимали его в свои ряды. Что-то еще неуловимое было в них и между ними. Какой-то особый дух, особый пароль, объединявший всех их. Это было что-то невидимое, но необходимое им, и оно питало их. Без этого необходимого они не могли жить. То есть могли, но не «другими людьми». Обычными. Когда «другие люди», в конце концов, приняли его, и он оказался среди них, то этот пароль, эту необходимость он увидел еще более отчетливо. Теперь «другие люди» находились сбоку от него, впереди, вверху, кто-то уже и внизу, и между всеми ими устанавливалось, протягивалось это невидимое и необходимое им. В этом было что-то колдовское. Что-то навроде, как между упырями в романах А. К. Толстого. И он понял, почему так долго «другие люди» не пускали его в свои слои: в нем не было этого духа.

Конечно, «другие люди» при встречах не щелкали языками, как упыри; не делали заговоры, думая съесть кого-либо; не сосали кровь своих детей; им не вбивали осиновые колы в туловища: с колами в этих страшных, смрадных туловищах они не выскакивали из могил и не носились за живыми (обычными) людьми в жуткие, черные ночи…

«Так ведь нет! — резким, как электрический разряд, голосом вдруг сказало ему его сознание. — Все это было! У вас были пароли. Разговаривая, вроде бы, на обычном языке, вы говорили по-своему, по-упырьски. Вы делали заговоры, или, вернее, вы сделали один громадный заговор над всем миром. Ваши приговоры были состряпаны колдовской, анафемской силой уже давным-давно, и вы лишь исполняли их, приговаривая, заговаривая, оговаривая обычных людей. Впрямую, по ночам, вы не сосали кровь своих детей, но посмотри на своего сына: кровь кем-то из вас высосана из него, у него не твоя, не родная кровь, он чужой тебе. Вам не вбивали осиновые колы в ваши смрадные, объетые тулова — это верно, но это плохо, так как вы и мертвые вставали из могил и смрадными тенями носились по всей России, довершая свое и помогая молоденьким упырям. Вы действовали, а обычные, нормальные люди просто жили, и вас становилось все больше и больше, и вам стало не хватать обычных людей, их живой крови и временами вы начинали рвать самих себя, воя и ненасытно давясь своим мерзким, вонючим, холодным мясом…»

…Он вздрогнул всем телом и открыл глаза. Медленно и плавно поезд двигался к Москве. Все так же светила полная луна, открывая хрупкую, нежную землю. Бежало время…

Он не давал телеграммы, но жена и сын не удивились досрочному его возвращению. Жена давно привыкла: почти все его отпуска кончались раньше срока; сыну же было все равно. К тому же и жена и сын были очень заняты. Жена вместе с матерью занималась обменом полученной им квартиры: ей не нравился район, где стоял дом; у сына тоже были свои проблемы, которые, как потом понял Крашев, тот успешно решал.

Утром жена и сын ушли, и он остался один. Крашев позвонил в Главк и узнал, что начальник улетел в Красноярск. За него оставался один из заместителей, но тот был ниже Крашева рангом и звонить ему Крашев не стал. Не позвонил он и заместителю министра, давнему своему знакомому, а в последние годы и приятелю, которого когда-то молодые мастера уральского завода прозвали Фанерным Быком. Фанерный Бык уже лет пять, как работал в министерстве.

Не позвонить Фанерному Быку было совсем против правил. Именно ему был обязан Крашев своим появлением в Москве. Кроме того, в отсутствие начальника Главка звонить надо было и по служебной субординации. Формально или неформально, а он, Крашев, сейчас был старшим в Главке и поэтому он долго, очень долго сидел рядом с телефоном.

…Он так и не позвонил… Встал и подошел к окну. Внизу, вверху, слева и справа суетилась, двигалась, жила Москва. Крашев поморщился и перешел в спальню. Дом стоял на окраине, и из окна спальни жизнь города была почти не видна. В суете перевода и переезда он так и не понял местонахождение своего дома. Прямо за окном бежала речушка, почти ручеек, и Крашев подумал, что ручеек, наверное, впадает в Яузу. Странно было видеть этот не упрятанный в железобетонные трубы или не спущенный в канализацию ручеек. За ним начинался лес, вернее, парковая его часть, переходивший за кольцевой дорогой — Крашев это знал — в большой сосновый массив. Слева под окном доживали две большие надломленные при строительстве сосны, которым теперь хотели опять привить жизнь, но жизнь не входила в них, и сосны желтели и сохли. За ручейком сосны стояли нетронутыми, и Крашев понял, что дальше строить не будут: лес защитил себя и сохранил свободу этому ручейку.

Чуть выше по течению ручеек перегораживала старая плотина, в давние времена, когда эти места были московским пригородом, регулирующая слив и образующая запас воды для огородов местных жителей. Сейчас деревянная плотина была никому не нужна и выделялась своей ненужностью и старостью на общем железобетонном фоне.

Крашев отвернулся от окна. В спальне, как и во всей квартире, еще сохранялся беспорядок от переезда. На одном из стульев валялись штормовка, грубый свитер, спортивные брюки и какая-то, совсем уже старая, спортивная шапочка. Всем этим он пользовался при переезде и перетаскивании вещей.

Крашев опять посмотрел в окно, потом стал одеваться. Надел спортивные брюки, свитер, штормовку и шапочку. Где-то должны были быть его старые кеды, но кеды он почему-то не нашел и обул кроссовки сына — размер у них был уже один.

Он уже собирался выйти, но, что-то вспомнив, остановился. Подошел к корзине, в которой привез виноград. Винограда в корзине не было — жена выложила его, но большая стеклянная темная бутыль стояла в середине, придавая старой, рассохшейся корзине серьезность и устойчивость.

Крашев вынул бутыль и открыл пробку. По квартире, вытесняя запах бетонных плит и растревоженных вещей, поплыл другой, совсем нездешний, щемяще-тревожный. Запахло изабеллой, ярким солнцем, старой хаткой, морем…

Пролив вокруг стакана, он наполнил его и выпил. Теперь уже не только разум, но и тело его наполнилось щемяще-тревожной сутью. Перед тем, как выйти, он оглядел себя в зеркале.

«Ну, вот, — подумал он, поправляя старую спортивную шапочку. — Теперь хоть куда. Хоть в рай, хоть в ад, а можно и в петлю…»

Москва была пропитана запахами ушедшей осени. Уже прошли затяжные, промозглые дожди, квасившие землю, и люди, и город, и громадный лес, и, казалось, эта маленькая речушка, у которой он стоял, — все было готово к зиме. Но зима не шла; осень, уступив свои права, тоже не мешала происходящему, и в природе установилась неопределенность: стих ветер, растаяли тучи, не шевелились ветви берез и сосен, и даже неугомонные воробьи, стайками подлетавшие к ручейку, испив спокойной воды, тоже застывали в безумной попытке что-либо осмыслить.

Тихо и неспешно он прошел на плотину и, определившись на поскрипывающих, старых досках, стал смотреть в темный, с илистой подошвой ручеек. Несколько мальчишек, бросив в эту темную неизвестность треугольную сеть и чуть спустив ее по течению, тащили назад с радостным чувством надежды.

Он не любил такую ловлю рыбы за ее неизвестность и в детстве предпочитал ловить по-другому, без браконьерских сеток и сетей. Собственно, это была не ловля, а охота — охота с гарпунным ружьем.

Однажды, после школьных каникул, заработав на стройке деньги, он приобрел себе такое ружье. Это было дорогое и очень удобное, коротенькое ружье. Ружье привез ему Ширя, уже тогда вовсю ездивший по стране. Купил он его где-то в Прибалтике и очень жалел, что купил одно, так как после нескольких погружений тоже увлекся такой охотой, и одного ружья им стало не хватать.

Но в тот день Крашев был один. Вот у такого же ручья, в месте, где он впадал в бухточку, всегда было много рыбы. Правда, это была мелочь, живившаяся тем, что ручей, проходивший через городок, выносил в море. Глупые окуньки, порхая над водорослями, почти касались ствола ружья, и он отгонял их, вследствие их никудышной малости. Деловито сновали «зеленухи» и «собаки» — несъедобные твари, на которые он вообще не обращал внимания. Иногда его руки, вздрагивая, отдергивались от сопливой поверхности больших, пригнанных южным ветром медуз.