Анжела Лусия больше заинтересовалась краешком неба:

— Облако — обратили внимание? — напоминает ящерицу…

Жузе Бухман согласился. Напоминает ящерицу, или крокодила, но ведь в мимолетных очертаниях облака каждый видит, что хочет. Когда Феликс появился вновь, возвращаясь из кухни, неся в руках широкую и глубокую глиняную миску, оба уже пришли в себя. Бухман потребовал жиндунгу и лимон. Одобрительно отозвался о консистенции фунжи[25]. Постепенно к нему вернулись длинные раскаты хохота и луандский выговор. Анжела Лусия не сводила с него нежно-прозрачных глаз:

— Феликс сказал, что вы долго жили за границей. В каких странах?

Жузе Бухман мгновение колебался. Повернулся к моему другу в некотором смущении, в надежде на помощь. Феликс притворился, что не понял:

— Да-да. Вы никогда мне не рассказывали, где вы были все эти годы…

Он ласково улыбался. Это выглядело так, словно он впервые испытал удовольствие от жестокости. Жузе Бухман глубоко вздохнул. Оперся на спинку стула:

— Последние десять лет у меня не было определенного адреса, я мотался по свету, фотографируя войны. До этого жил в Рио-де-Жанейро, еще раньше — в Берлине, перед тем — в Лиссабоне. Поехал в Португалию в шестидесятые годы изучать право, но мне не понравился климат. Слишком уж там тихо. Фаду, Фатима, футбол[26]. Зимой — а вообще-то это могло случиться и обычно случалось в любое время года — с неба сыпался дождь из мертвых водорослей. На улицах стояла темень. Люди умирали от тоски. Даже собаки лезли в петлю. Я сбежал. Сначала двинулся в Париж, а оттуда с одним приятелем — в Берлин. Мыл тарелки в греческом ресторане. Работал в приемной роскошного борделя. Давал уроки португальского немцам. Пел в барах. Позировал в качестве модели молодым людям, изучающим живопись. Однажды друг подарил мне «Кэнон Ф-1», которым я пользуюсь до сих пор, так я и стал фотографом. Снимал в Афганистане в тысяча девятьсот восемьдесят втором, на стороне советских войск… в Сальвадоре — на стороне партизан… в Перу — с обеих противоборствующих сторон… на Мальвинах — тоже с обеих сторон… в Иране — во время войны с Ираком… в Мексике — на стороне сапатистов[27]… Много фотографировал в Израиле и Палестине. Много. Работы там хватает.

Анжела Лусия нервно улыбнулась:

— Хватит! Я не хочу, чтобы после ваших воспоминаний этот дом стал грязным от крови.

Феликс вернулся на кухню, чтобы приготовить десерт. Оба гостя так и продолжали сидеть друг против друга. Никто из них не произнес ни слова. Их молчание было наполнено шепотом, тенями, глухими тайнами, уводившими далеко, в далекие времена. А может, и нет. Может, они просто молчали, сидя друг против друга, поскольку не нашли, о чем поговорить, а остальное я дорисовал в воображении.

Я увидел себя самого — как я иду по настилу из поперечных досок. Настил змеился, подвешенный на высоте одного метра над песком, теряясь вдали, где-то на подходе к более высокой дюне, маячившей впереди, местами почти поросшей травой и кустарником, местами — практически голой. Море, справа от меня, было гладким и сияющим, бирюзовым, каким оно бывает только на туристических плакатах или в счастливых снах, и от него шел настоявшийся аромат водорослей и соли. Какой-то человек двигался мне навстречу. Я сразу же догадался, еще до того как разглядел его черты, что это мой друг Феликс Вентура. Чувствовалось, что солнце причиняет ему неудобство. На нем были непроницаемые черные очки, парусиновые брюки и рубашка навыпуск, тоже льняная, которая полоскалась на ветру, как знамя. Голову покрывала красивая шляпа-панама, но ни она, ни весь блеск его элегантности, казалось, были не в состоянии его уберечь от суровой солнечной пытки.

— Я бесцветный человек, — сказал он мне, — а природа, как вам известно, боится пустоты.

Мы сели на широкую и удобную скамейку, стоявшую на настиле. Море безмятежно потягивалось у наших ног. Феликс Вентура снял шляпу и стал обмахивать ею широкое лицо. Розовая кожа блестела, покрытая потом. Я сжалился над ним:

— В холодных странах люди со светлой кожей не страдают так от безжалостности солнца. Наверно, вам следовало бы эмигрировать в Швейцарию. Вы уже были в Женеве? Мне бы хотелось жить в Женеве.

— Да не в солнце тут дело! — возразил он. — Моя проблема заключается в отсутствии меланина. — Он засмеялся. — Вы обратили внимание: все неодушевленное выгорает на солнце, в то время как все живое обретает цвет?

Он хочет сказать, что ему недостает жизни, это ему-то?! Я энергично запротестовал. В жизни не знал человека, который был настолько живым. Мне даже казалось, что в нем была — не скажу, что жизнь, а много жизней. В нем и вокруг него. Феликс внимательно посмотрел на меня:

— Извините за любопытство, но можно узнать ваше имя?

— У меня нет имени, — ответил я, и был чистосердечен, — я геккон.

— Чепуха. Никому не дано быть гекконом!

— Вы правы. Никто не может быть гекконом. А вот вы — вас действительно зовут Феликс Вентура?

Мой вопрос, похоже, его оскорбил. Он отклонился назад и нырнул взглядом в глубину удивленного неба. Я испугался, что он туда прыгнет. Место было мне незнакомо. Я не мог вспомнить, чтобы когда-то, в другой жизни, я здесь бывал. Громадные кактусы, некоторые высотой несколько метров, тянулись вверх среди дюн, за нашими спинами, они тоже были ослеплены блеском моря. Стая фламинго скользнула мирным пожаром по голубому небу, прямо над нашими головами, и только тогда я окончательно осознал, что это действительно сон. Феликс медленно выпрямился, у него были мокрые глаза:

— Это что, безумие?

Я не знал, что ему ответить.

На следующий день вечером Феликс повторил вопрос Анжеле Лусии. Сначала он, разумеется, рассказал, что опять видел меня во сне. Я уже успел подметить, что Анжела Лусия говорит серьезные вещи смеясь, и, наоборот, выглядит совершенно серьезной, подкалывая своего собеседника. Мне не всегда удается понять, что она думает. На этот раз она рассмеялась под обескураженным взглядом моего друга, к пущему его огорчению, но затем стала очень серьезной и спросила:

— А имя? В конце концов, муадье сообщил тебе, кто он такой?

— Никто не имя! — энергично подумал я.

— Никто не имя! — ответил Феликс.

Ответ поверг Анжелу Лусию в изумление. Феликса тоже. Я видел, как он взглянул на женщину — словно в пропасть. Она кротко улыбнулась. Положила правую руку на левое плечо альбиноса. Что-то прошептала ему на ухо, и он расслабился.

— Нет, — выдохнул он. — Я не знаю, кто это. Но раз уж он снится мне, я вправе дать ему какое угодно имя, как ты считаешь? Назову-ка его Евлалием, поскольку язык у него хорошо подвешен[28].

Евлалий?! Звучит неплохо. Что ж, буду Евлалием.

Идет дождь. Крупные капли воды под натиском сильного ветра бросаются на стекло. Феликс, сидя лицом к непогоде, вкушает, неторопливо черпая ложкой, фруктовое пюре. В последнее время оно заменяет ему ужин. Он сам готовит папайю, разминая ее вилкой. Затем добавляет две маракуйи, банан, изюм, кедровые орешки, столовую ложку мюсли одной английской марки и чуточку меда.

— Я уже говорил вам о саранче?

Говорил.

— Всегда, когда идет дождь, я вспоминаю о саранче. Не здесь, не в Луанде, здесь я, конечно, никогда не видел ничего подобного. У моего отца Фаушту Бендиту от бабки по материнской линии было имение в Габеле, мы ездили туда на каникулы. Для меня это было все равно что побывать в раю. Я целыми днями играл с детьми работников, ну еще один или двое белых мальчишек, местных, ребята, которые говорили на кимбунду. Мы играли в войну между индейцами и ковбоями, с рогатками и копьями, которые мастерили сами, и даже с помповыми ружьями; у меня было одно, еще у одного мальчишки — другое, мы заряжали их индийскими яблоками. Индийское яблоко тебе наверно незнакомо: это такой мелкий фрукт, красный, где-то размером с дробь. Из них получались отличные пули, потому что при попадании в цель они лопались, — бац! — пачкая одежду жертвы, словно кровью. Я смотрю на дождь и вспоминаю Габелу. Манговые деревья, которые росли вдоль дороги, сразу на выезде из Кибалы. Омлеты — я больше нигде таких не ел, как те, что подавали на завтрак в Отеле Кибалы. Мое детство наполнено приятными вкусами. Замечательно пахнет мое детство. Я вспоминаю те дни, когда шел дождь из саранчи. Горизонт темнел. Саранча, оглушенная, сыпалась на траву, сначала одно насекомое там, другое — сям, и их тут же, тут же поедали птицы. Тьма надвигалась, покрывала все, и в следующее мгновение оборачивалась чем-то нетерпеливым и многочисленным, яростным гудением, бурлением, и мы бежали домой в поисках убежища, в то время как деревья теряли листья и травяной покров исчезал за считанные минуты, поглощенный своего рода живым огнем. На следующий день все, что было зеленого, обращалось в ничто. Фаушту Бендиту рассказывал, что видел, как вот так пропала целая зеленая тележка, ее съела саранча. Наверно, он что-то присочинил.