Я разделяю с Феликсом Вентурой любовь (в моем случае безнадежную) к старым книгам. В Феликсе Вентуре ее воспитал сначала отец, Фаушту Бендиту, а затем, в первые лицейские годы, — старый учитель, личность меланхолического склада, высокий и до такой степени худой, что все время казался повернутым в профиль, как египетская гравюра. Гашпара — так звали учителя — беспокоило то, что кое-какие слова оказались не у дел. Он обнаруживал их, брошенных на произвол судьбы, где-нибудь в языковых дебрях и старался вновь извлечь на свет божий. Настойчиво употреблял, делая на них упор, что некоторых повергало в уныние, других — сбивало с толку. Думаю, что он добился цели. Его ученики стали использовать эти слова, вначале потехи ради, а затем — как тайный язык, племенную татуировку, которая выделяла их среди прочих молодых людей. Сегодня, уверял меня Феликс, стоит им произнести несколько слов — и они все еще способны опознать друг друга, даже если никогда не виделись раньше.

«Я до сих вздрагиваю всякий раз, когда слышу, как кто-то называет „эдредоном“, отвратительным галлицизмом, пуховое одеяло; последнее, мне кажется, и, я уверен, вы согласитесь, звучит гораздо красивее и намного благороднее. Но я уже смирился с „бюстгальтером“. „Строфий“[17] имеет исторический налет. Звучит все же немного странно — вы не находите?»

Я иду по улицам чужого города, протискиваясь сквозь толпу. Мимо меня проходят люди всех рас, всех вероисповеданий и всех полов (долгое время я полагал, что их всего два). Люди в черном, в темных очках, с дипломатами в руках. Беспрерывно смеющиеся буддистские монахи, веселые, как апельсины. Тощие женщины. Толстые матроны с продуктовыми тележками. Худенькие девчушки на роликах — редкие птицы, затесавшиеся в толпу. Дети в школьной форме, передвигающиеся гуськом: тот, кто сзади, держится за руку того, кто впереди; во главе колонны — учительница, сзади — другая. Арабы в джелабе и феске. Лысые субъекты, выгуливающие на поводке бойцовских собак. Полицейские. Воры. Интеллектуалы, погруженные в размышления. Рабочие в комбинезонах. Меня никто не замечает. Даже японцы, в группах, с кинокамерами и всевидящими узкими глазами. Я останавливаюсь прямо перед людьми, заговариваю с ними, толкаюсь, но меня не видят. Не отвечают. Мне это снится уже третий день. В другой жизни, когда я еще имел человеческий облик, такое происходило со мной с определенной частотой. Помню, я просыпался с горьким привкусом во рту и сердце тоскливо сжималось. Думаю, тогда это служило предостережением. Сейчас, вероятно, выступает в роли подтверждения. Чем бы это ни было, я не испытываю беспокойства.

Утром ее звали Альба, Аврора или Лусия; после полудня — Дагмар, вечером — Эштела[18]. Она была высокая, с очень белой кожей, но не матового молочного оттенка, характерного для североевропейских женщин, а светящейся легкой мраморной белизной, сквозь которую можно проследить стремительный ток крови. Я испытывал страх перед ней еще до того, как ее увидел. При виде же ее я лишился дара речи. Дрожащей рукой протянул сложенный пополам конверт; на обратной стороне мой отец написал: «Для мадам Дагмар», — тем изящным почерком, благодаря которому любая, пусть даже самая немудреная заметка, включая рецепт супа, смахивала на указ халифа. Она открыла конверт, извлекла из него кончиками пальцев маленькую карточку, и, едва взглянув на нее, не смогла удержаться от смеха:

— Вы девственник?!

Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Да, мне исполнилось восемнадцать лет, и я никогда не имел дела с женщиной. Дагмар провела меня за руку по лабиринту коридоров, и когда я пришел в себя, то очутился, мы оба очутились, в огромной комнате, увешанной тяжелыми зеркалами. Тут она подняла руки, ни на минуту не переставая улыбаться, и платье с шорохом скользнуло к ногам.

— Целомудрие — ненужная агония, парень, я с удовольствием вам помогу.

Я представил ее себе с моим отцом в душном сумраке этой самой комнаты. Это было молнией, прозрением, я увидел, как она, умноженная зеркалами, выскальзывает из платья и обнажает грудь. Увидел ее длинные бедра, почувствовал их жар и увидел отца, его сильные руки. Услышал его смех зрелого мужчины, сопровождаемый хлопаньем о ее кожу, и пряное словцо. Я проживал это мгновение тысячи, миллионы раз с ужасом и отвращением. До самого последнего своего дня.

Иногда мне вспоминается печальная стихотворная строчка, автора которой я не помню. Возможно, она мне приснилась. Может быть, это припев фаду, танго, самбы, которую я услышал в детстве: «Нет ничего хуже, чем никогда не любить».

В моей жизни было много женщин, но, боюсь, ни одну я не любил. Не испытал страсти. Как, вероятно, того требует природа. Я думаю об этом с ужасом. Мое нынешнее положение — есть у меня такое подозрение — это наказание, ирония судьбы. Может, оно и так, а может, это было сделано просто ради развлечения.

На этот раз иностранец дал знать о себе, прежде чем появиться — позвонил, — и у Феликса Вентуры было время подготовиться. В половине восьмого он был уже разодет, будто на свадьбу, — словно жених или отец жениха: в светлом парусиновом костюме, на котором сиял, как восклицательный знак, алый шелковый галстук. Костюм перешел к нему по наследству от отца.

— Вы кого-нибудь ждете?

Он ждал его, иностранца. Старая Эшперанса оставила уху на плите, чтобы не остыла. Она купила ранним утром замечательного морского карася, прямо у рыбаков с Острова, да еще пяток копченых сомов на рынке «Сан-Пауло». Кузина привезла ей из Габелы душистых ягод жиндунгу — «огня в твердом состоянии», объяснил мне альбинос, вместе с маниокой, сладким картофелем, шпинатом и помидорами. Стоило Феликсу поставить супницу на стол, по гостиной поплыл густой аромат, жаркий, как объятие, и впервые за долгое время я пожалел о своем нынешнем состоянии. Я тоже был бы не прочь сесть за стол. Иностранец ел с видимым аппетитом, словно вкушал не упругую мякоть карася, а всю его жизнь: годы и годы скольжения среди неожиданного взрыва косяков, водоворотов, толстых нитей света, в солнечные дни отвесно падающих в голубую бездну.

— Интересное упражнение, — сказал он, — попытаться взглянуть на события глазами жертвы. Взять, к примеру, рыбу, которую мы едим… замечательный карась, не правда ли?.. Вы пробовали взглянуть на наш ужин с его точки зрения?

Феликс Вентура посмотрел на карася со вниманием, которым до сего момента не удостаивал бедную рыбу; затем в ужасе отодвинул тарелку. Собеседник продолжил есть в одиночку.

— Полагаете, жизнь просит у нас сочувствия? Не думаю. Жизнь просит нас насладиться ею. Вернемся к карасю. Представьте себя на его месте, что вы предпочтете: чтобы я вас съел с неудовольствием или с радостью?

Альбинос не отозвался. Ладно, карась так карась (все мы караси), однако он предпочитает, чтобы его никогда не ели. Иностранец не умолкал:

— Меня как-то взяли с собой на праздник. Один старик отмечал столетний юбилей. Мне захотелось узнать, как он себя ощущает. Бедняга растерянно улыбнулся и говорит мне: «Да я толком и не знаю, все случилось слишком быстро». Он имел в виду столетний срок своей жизни, и это прозвучало так, словно он говорил о несчастье, о чем-то таком, что свалилось на него несколько минут назад. Иногда я чувствую то же самое. Давит на душу груз прошлого и пустоты. Я чувствую себя, как тот старик.

Он поднял бокал:

— А я все еще жив. Я выжил. Я начал это осознавать, пусть это и покажется вам странным, высадившись в Луанде. Выпьем за Жизнь! За Анголу, которая вернула меня к жизни. За это замечательное вино, которое будит воспоминания и объединяет.

Сколько ему лет? Может, шестьдесят, в таком случае он всю жизнь неустанно следил за собой, или сорок-сорок пять, и тогда он, вероятно, годами пребывал в глубоком отчаянии. Гляжу я на него, сидящего здесь, — и весь он такой крепко сбитый, как носорог. А вот глаза кажутся намного старше, полные неверия и усталости, даже если порой — как только что, когда он поднял бокал и предложил выпить за Жизнь, — в них вспыхивает свет зари.