Феликс Вентура взглянул на него с изумлением. Пожал плечами, словно говоря: ну если тебе так угодно, ладно, будь по-твоему, — и сообщил, что бедняга скончался в Лиссабоне несколько месяцев назад.

— Рак, — сказал он. — Рак легких. Он много курил.

Оба помолчали, думая о смерти Бизерры. Ночь была теплой и влажной. В окно веял легкий ветерок. Он принес множество хрупких слабых комариков, которые беспорядочно кружили, обалдев от света. Я почувствовал голод. Мой друг взглянул на собеседника и от души расхохотался:

— Черт, надо было мне взять с вас дополнительную плату! Я что, по-вашему, похож на Шехерезаду?

Меня поджидал какой-то паренек; он сидел на корточках, привалившись к ограде. Он раскрыл ладони, и я увидел, что они полны зеленого света, тайного, волшебного вещества, которое быстро рассеялось во мраке. «Светлячки», — прошептал он. За оградой, устало задыхаясь, скользила мутная, бурная река, превратившаяся в сторожевого пса. За ней начинался лес. Низкая ограда, сложенная из неотесанных камней, позволяла увидеть темную воду, звезды, скользящие по ее спине, густую листву в глубине — словно в колодце. Парнишка без труда взобрался на камни, на мгновение замер — его голова погрузилась в темноту, — а затем спрыгнул на другую сторону. Во сне я был еще молодым человеком, рослым, склонным к полноте. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы влезть на ограду. Затем я соскочил. Я встал на колени в грязи, и река начала лизать мне руки.

— Что это?

Парень не ответил. Он стоял ко мне спиной. Его кожа была чернее ночи, гладкой и блестящей, и по ней, как по реке, хороводом кружили звезды. Я видел, как он удалялся по металлу вод, пока не исчез. Спустя несколько мгновений он появился вновь — на другом берегу. Река, разлегшаяся у подножия леса, наконец уснула. Я сидел там долгое время, в уверенности, что если постараться, сидеть не шелохнувшись, не смыкая глаз, если сверкание звезд каким-либо образом — как знать! — коснется моей души, то мне удастся услышать голос Бога. И тогда я и впрямь его услышал, он был хриплым и сипел, как закипающий чайник. Я напряженно старался понять, что он говорит, когда увидел вынырнувшую из темноты, прямо передо мной, тощую легавую собаку с прикрепленным к шее маленьким радиоприемником, вроде карманного. Приемник был плохо настроен. Глухой, как из подземелья, мужской голос с трудом пробивался через помехи:

— Самый худший грех — не любить, — сказал Господь, затем воркующий голос исполнителя танго пропел: — Спонсор этого выпуска — хлебопекарни «Союз Маримба».

Потом собака убежала, слегка прихрамывая, и все вновь погрузилось в безмолвие. Я перемахнул через ограду и зашагал прочь, в сторону городских огней. Прежде чем дойти до дороги, я опять увидел паренька — он сидел возле ограды, обняв собаку. Оба смотрели на меня, словно единое существо. Я повернулся к ним спиной, однако продолжал ощущать (как будто что-то темное толкало меня в спину) вызывающий взгляд собаки и парня. Внезапно я очнулся от сна. Моей постелью оказалась влажная щель. Муравьи сновали у меня между пальцами. Я отправился на поиски ночи. Мои сны почти всегда не в пример более правдоподобны, чем реальность.

Исходя из восторженного, хотя и лаконичного описания моего друга, я вообразил себе существо наподобие светлого ангела. Представил себе сияние. Думаю, Феликс слегка преувеличивал. На каком-нибудь сборище, в дымном многолюдье, я не обратил бы на нее внимания. Анжела Лусия — молодая женщина со смуглой кожей и нежными чертами лица, тонкими косичками по плечам. Ничего особенного. И, тем не менее, вынужден признать, что ее кожа порой вспыхивает, особенно когда она испытывает волнение или восторг, бронзовым блеском, и в такие минуты она преображается — и становится действительно прекрасной. Однако что меня больше всего поразило, так это голос: хриплый — и вместе с тем влажный, чувственный. Феликс пришел сегодня вечером домой, ведя ее впереди себя, словно трофей. Анжела Лусия внимательно разглядывала книги и пластинки. Рассмеялась при виде сурово-высокомерного Фредерика Дугласа.

— А этот муадье[21] что тут делает?

— Это один из моих прадедов, — ответил альбинос. — Мой прадед Фредерик, отец моего деда по отцу.

Этот человек разбогател в XIX веке, поставляя рабов в Бразилию. Когда торговля прекратилась, купил имение в Рио-де-Жанейро и прожил там долгие и счастливые годы. Будучи уже глубоким стариком, вернулся в Анголу, с двумя дочерьми, близнецами — как две капли воды, еще молоденькими девушками. Злые языки тут же стали поговаривать что-то там относительно невозможности отцовства. Старик с ходу развеял слухи, обрюхатив служанку; на сей раз он ухитрился проделать это так, что у нее родился мальчик с точь-в-точь такими же глазами, как у родителя. Даже страшно было смотреть. Висящий здесь портрет — работа кисти одного французского художника. Анжела Лусия спросила, нельзя ли сфотографировать портрет. Затем попросила разрешения сфотографировать его, моего друга, усевшегося в огромное плетеное кресло, привезенное из Бразилии прадедом-работорговцем. Позади него, на стене, тихо угасал последний вечерний луч.

— Такой свет, как этот, — поверите ли? — бывает только здесь.

Она сказала, что может узнать некоторые места на планете по одному только свету. В Лиссабоне в конце весны свет зачарованно льется сверху на ряды домов, он белый и влажный, слегка солоноватый. В Рио-де-Жанейро в то время года, которое тамошние жители интуитивно считают осенью (по поводу чего европейцы презрительно замечают, что это всего лишь игра воображения), свет становится еще более мягким, с шелковистым отливом; порой к нему добавляется влажная пепельность, окутывающая улицы, а затем медленно, печально оседающая на площадях и в садах. Ранним утром на затопленных водой пространствах болот Мату-Гроссу голубые арара пересекают небо, стряхивая с крыльев сияющий и медленный свет, который постепенно опускается на воду, усиливается и разливается вокруг, и кажется, что поет. В лесу Таман-Негара, в Малайзии, свет представляет собой жидкое вещество, которое прилипает к коже и обладает вкусом и запахом. В Гоа он шумный и резкий. В Берлине солнце всегда смеется, по крайней мере, начиная с того мгновения, когда ему удается пробить облака, как на плакатах экологического движения против атомной энергии. Даже в самых невероятных небесах Анжела Лусия обнаруживала проблески, заслуживающие спасения от забвения. До того как побывать в скандинавских странах, она считала, что там, в нескончаемые зимние месяцы, свет существует только в теории. Так нет же — среди туч порой вспыхивали длинные просветы надежды. Она проговорила это и встала. Приняла театральную позу:

— А в Египте? В Каире — вы уже были в Каире, рядом с пирамидами Гизе? — Она воздела руки к небу и продекламировала: — Свет падает — великолепный, такой резкий, такой яркий, что, кажется, оседает на предметах, наподобие какого-то сияющего тумана.

— Это Эса! — Альбинос улыбнулся: — Узнаю его по эпитетам, так же как смог бы узнать Нельсона Манделу по одним только рубашкам. Смею предположить, что это заметки, которые он вел во время путешествия в Египет.

Анжела Лусия присвистнула от восхищения; захлопала в ладоши. Значит, это правда, будто он прочитал португальских классиков от корки до корки — всего Эсу, неисчерпаемого Камилу[22]? Альбинос закашлялся, смутился. Увел разговор в сторону. Сказал ей, что у него есть друг, фотограф, как и она, и что он, также как и она, много лет прожил за границей и недавно вернулся в страну. Военный фотограф. Не хотела бы она с ним познакомиться?

— Военный фотограф? — Анжела испуганно взглянула на него: — Какое это имеет ко мне отношение?! Я даже не знаю, фотограф ли я. Я коллекционирую свет.

Она вынула из портфеля пластмассовую коробку и показала альбиносу: