— Вы придумали его, этого странного Жузе Бухмана, а теперь он начал придумывать самого себя. Мне это кажется метаморфозой… Реинкарнацией. Или, скорее, захватом.

Мой друг испуганно взглянул на меня:

— Что это значит?

— Жузе Бухман — как вы не понимаете? — завладел телом иностранца. Он с каждым днем становится все более правдоподобным. Другой, который существовал раньше, тот ночной субъект, явившийся к вам в дом восемь месяцев назад, словно прибыл, скажу даже не из другой страны, а из другой эпохи, где он теперь?

— Это такая игра. Я знаю, что это игра. Мы все это знаем.

Он налил себе чаю. Выбрал два кусочка сахара и размешал жидкость. Выпил ее, потупив взгляд. Мы были два приличных господина, двое добрых друзей, одетых в белое, в элегантном кафе. Пили чай, ели тосты и вели беседу.

— Пусть так, — согласился я. — Допустим, это всего лишь игра. Тогда кто такой этот субъект?

Я вытер пот с лица. Я никогда не отличался смелостью. Может, поэтому меня привлекала (я имею в виду другую свою жизнь) бурная судьба героев и донжуанов. Я коллекционировал ножи с выкидным лезвием. Хвастал, с гордостью, которая сегодня вызывает у меня стыд, подвигами деда-генерала. Водил дружбу с некоторыми отважными людьми, но, увы, это мне не помогло. Смелость не заражает, вот страх — да. Феликс улыбнулся, понимая, что мой ужас старше, древнее, чем его.

— Не имею представления. А вы?

Он переменил тему. Рассказал, что на днях побывал на презентации нового романа одного писателя диаспоры. Брюзга, профессиональный ругатель, сделавший карьеру за границей на продаже национального ужаса европейскому читателю. Нищета пользуется огромным успехом в богатых странах. Ведущий, местный поэт, депутат от партии большинства, похвалил новый роман (стиль, живость повествования) и в то же время упрекнул автора, обнаружив у него искаженное представление о недавней истории страны. Когда началось обсуждение, другой поэт, тоже депутат, более известный благодаря своему революционному прошлому, нежели литературной деятельности, поднял руку:

— В своих романах вы лжете умышленно или от невежества?

Раздался смех. Гул одобрения. Писатель колебался три секунды. Потом парировал:

— Я лжец по призванию, — прокричал он. — Я лгу с радостью. Литература — это метод, к которому прибегает матерый лгун, чтобы заставить общество себя принять.

Далее он добавил, уже более сдержанно, понизив голос, что главное различие между диктатурами и демократиями заключается в том, что в первой системе существует всего одна правда, правда, навязанная властью, тогда как в свободных странах каждый человек имеет право отстаивать свою собственную версию событий. Правда, сказал он, это суеверие. Феликса поразила эта мысль.

— Думаю, то, чем я занимаюсь, это тоже своего рода литература, — признался он мне. — Я тоже создаю сюжеты, выдумываю персонажей, но, вместо того чтобы заключить их в книгу, даю им жизнь, запускаю их в реальность.

Я сочувствую всякой безнадежной страсти. В этом деле я специалист, или был им. Меня трогает медленная осада, которой Феликс Вентура подвергает Анжелу Лусию. Каждое утро он посылает ей цветы. Она ему на это, смеясь, попеняла, как только мой друг открыл ей дверь. Да-да, они были чудесные, такие красивые фарфоровые розы, они напомнили ей своим преувеличенным и мишурным блеском трансвеститов или, лучше сказать, drag queens[23]; такие чудесные орхидеи, хотя она предпочитает маргаритки с их сельской красотой без примеси тщеславия. Да, она благодарит его за цветы, но, пожалуйста, пусть больше не присылает, потому что она уже не знает, что с ними делать. Воздух в ее номере в грандотеле «Универсо» давит, вызывает головокружение от обилия стольких разнородных запахов. Альбинос вздохнул; если бы он мог, он усыпал бы путь перед нею лепестками роз. Ему бы хотелось дирижировать птичьим хором, в то время как на небе одна за другой вспыхивали бы радуги. Признания в любви, даже самые нелепые, трогают женщин. Анжела Лусия растрогалась. Поцеловала его в щеку. Потом показала фотографии, сделанные на прошедших неделях: облака.

— Похоже, будто они выплыли из сна?

Феликс вздрогнул:

— Мне снятся сны, — сказал он. — Иногда мне снятся несколько странные сны. Сегодня ночью мне приснился он…

И показал на меня. Я так и обмер. В испуге бросился наутек, чтобы спрятаться в щели, под потолком. Анжела Лусия вскрикнула, со столь свойственной ей детской непосредственностью:

— Геккон?! Какая прелесть!

— Это не просто геккон. Он живет здесь, в доме, уже не один год. Во сне у него облик человека, крупного мужчины, лицо которого к тому же мне не кажется незнакомым. Мы сидели в кафе и разговаривали…

— Бог дал нам сны, чтобы мы могли увидеть другую сторону, — сказала Анжела Лусия. — Чтобы разговаривать с нашими предками. Чтобы разговаривать с Богом. Случается, и с гекконами.

— Ты в это не веришь!

— Верю-верю. Верю в весьма странные вещи, мой дорогой. Если бы ты знал, во что я верю, ты бы посмотрел на меня так, словно я одна представляю собой огромный цирк чудовищ. Так о чем вы беседовали, ты и геккон?

На веранде, там, снаружи, развешаны под потолком десятки керамических амулетов, чтобы отпугивать духов. Феликс Вентура привез их из своих поездок. По большей части они бразильские. Птицы, раскрашенные яркими красками. Раковины. Бабочки. Тропические рыбы. Бумажный фонарь и его разудалое войско «жагунсо»[24]. Раскачиваемые бризом, они производят ясное журчание воды, и всякий раз, когда дует бриз, а в этот час, слава Богу, он дует всегда, это напоминает о том, какова тайная сущность этого дома:

Корабль, (полный голосов), поднимающийся по реке. Вчера произошло кое-что необычное. Феликс пригласил на ужин Анжелу Лусию и Жузе Бухмана. Я спрятался на самом верху этажерки, откуда мог спокойно вести наблюдение в полной уверенности, что меня не заметят. Жузе Бухман пришел первым. Вошел с хохотом, он и рубашка (набивные пальмы, попугаи и голубое-преголубое море), словно вихрь, пересек гостиную, пронесся по коридору и устремился в кухню. В шкафчике с напитками выбрал бутылку виски. Затем открыл холодильник, достал пару кусочков льда, положил их в высокий стакан, щедро плеснул себе напитка и вернулся в гостиную; при этом громко, не переставая смеяться, рассказывал о том, как утром едва не угодил под колеса автомобиля. Анжела Лусия явилась в зеленом платье, бесшумно, увлекая за собой последние лучи солнца. Остановилась перед Жузе Бухманом:

— Вы уже друг с другом знакомы?

— Нет-нет! — проговорила Анжела бесцветным голосом. — Думаю, нет…

Жузе Бухман испытывал еще меньше уверенности:

— Я не знаком с кучей народа! — сказал он и засмеялся своей собственной шутке. — Я никогда не пользовался особой популярностью.

Анжела Лусия не засмеялась. Жузе Бухман взглянул на нее с беспокойством. Его голос вновь обрел свистящую мягкость первых дней. Он рассказал, что вот уже несколько дней собирался сфотографировать сумасшедшего, одного из тех бесчисленных несчастных, что бесцельно бродят по улицам города: его привлекла неописуемая надменность этого человека. Сегодня, с утра пораньше, он, Жузе Бухман, улегся плашмя на асфальте, чтобы поймать момент и сфотографировать старика, вылезающего из канавы, где, судя по всему, тот устроил себе жилье, как вдруг увидел машину, мчавшуюся по направлению к нему. Он откатился к тротуару, не выпуская «Кэнон» из рук, и чудом избежал жуткой смерти. Проявив пленку, он обнаружил, что в суматохе фотоаппарат успел-таки щелкнуть три раза. Два снимка никуда не годились. Грязь. Краешек неба. Однако на последнем была ясно видна скрытая броня автомобиля и бесстрастное лицо пассажира на заднем сидении. Он показал фотографии. Феликс присвистнул:

— Опа-на! Президент!