В ходе этой экспедиции было захвачено несколько ящиков, которые Торнхилл переправил в Кемь вместе с одним из своих людей. Внутри мы обнаружили вино. Ящики были отвезены на станцию под опеку Дрейк-Брокмана. Он в течение нескольких дней выставлял к ним охрану и потом, не получив дальнейших распоряжений, спросил у меня, что с ними делать. Я был совершенно не против помочь ему в этом вопросе и предложил отправить ящики в город, в мой штаб, располагавшийся рядом с казармами, где они были бы в безопасности и ему не потребовалось бы выделять морских пехотинцев для охраны. Вино оказалось чрезвычайно полезным: в городе, где запасы вина и более крепких напитков были почти полностью истощены, жители не отличались трезвым образом жизни, а деньги не имели никакой покупательной способности, наш престиж заметно вырос. Разумное использование вина увеличило наши транспортные ресурсы в четыре раза и помогло приобрести молоко, хлеб и многое другое, о существовании чего в округе мы и не подозревали. Дрейк-Брокман поблагодарил меня за избавление от ящиков и был очень признателен за несколько бутылок сладкого русского шампанского, которые мы ему отправили.

Когда к нам с инспекцией прибыл генерал Мейнард, мы послали ему корзину с несколькими ярко раскрашенными — позолоченными и посеребренными — бутылками вина; их этикетки украшали рисунки фруктов, из которых оно было сделано. В ответ на этот жест доброй воли он подарил нам шесть бутылок шотландского виски. Если бы мы только предполагали подобный более чем выгодный обмен, мы бы отправили ему целый ящик вина! Но я уверен, что он не рассматривал это как сделку: генерал отличался гостеприимством, добротой и чуткостью во всех ситуациях, которые касались его подчиненных; отсюда то раскаяние, которое преследовало меня с тех пор, как я какое-то время спустя узнал, что партия вина изначально предназначалась для нашего штаба! Торнхилл обвинял меня в пиратстве и других недостойных деяниях, хотя позднее смягчил свое отношение. От генерала же я не услышал ни слова упрека, даже когда лично описал ему эту неприятную ситуацию. Думаю, узнав от меня про резиновый вкус вина, он был только рад, что ему не пришлось все это пить. На мой некрасивый поступок он ответил добром, прислав еще виски; впрочем, оно же и помогло мне в борьбе с угрызениями совести.

В строю Карельский полк производил очень хорошее впечатление, но оно все же сопровождалось чувством легкой неудовлетворенности. Причина этого крылась в отсутствии полковой эмблемы или кокарды. С этим нужно было что-то делать, однако наше командование не могло помочь в решении этого вопроса. К этому времени штаб Карельского полка переехал в трехэтажный деревянный дом, на первом этаже которого располагался театр, а на верхних были жилые комнаты. Второй этаж занимал начальник дистанции железной дороги — до того, как его расстреляли большевики. У него был определенно хороший вкус в том, что касалось убранства комнат и развлечений. В гостиной мы нашли прекрасный рояль «Bechstein», граммофон «HMV», замечательную коллекцию пластинок и большой бильярдный стол. По какой-то причине он стал единственной вещью, которую невзлюбили вселившиеся после него жильцы: с его поверхности было почти полностью сорвано сукно. Возможно, именно цвет материи подсказал нам, как применить ее с пользой. Перочинным ножом из куска дерева была вырезана печать в форме трилистника. С помощью штемпельной подушечки мы проставили ее на остатках зеленого сукна, чтобы позднее их можно было разрезать для изготовления кокард. Следуя модному обычаю, принятому у нас дома, мы пригласили на чай русских леди, которые в социальных привычках отличались снисходительностью и могли забыть о предрассудках против карелов ради энтузиазма по отношению к британцам. Каждую гостью мы попросили принести с собой ножницы; две дамы угостили нас разновидностью пирожных «радость викария», мы угощали всех чаем, и, хоть вместо фарфора пришлось использовать жестяные кружки, это лишь добавило впечатлений от чаепития.

Наше гостеприимство принесло практические результаты в виде 500 тщательно вырезанных кокард. Они крепились к головным уборам солдат с помощью латунных скрепок, что добавило последний штрих к их униформе. Солдаты чрезвычайно гордились своими головными уборами, и боевой дух в полку вырос до необычайно высокого уровня. Число рекрутов с каждым днем все росло, и позднее в вопросе кокард нас выручил капитан Мак-Киллиган: когда с бильярдного стола уже нечего было взять, он прислал нам очень красивые трилистники, которые искусно вырезали из старых гильз его изобретательные саперы. Несмотря на то, что эти металлические значки крепились с помощью застежки, кокарды из зеленого сукна так и остались отличительным знаком наших первых добровольцев.

Когда генерал Мейнард прибыл из Мурманска в Кемь, чтобы провести инспекцию полка, он был несколько недоволен, узнав, что строевые учения ведутся по русским принципам и на русском языке. Однако вскоре он согласился с тем, что было более практично выучить русскую систему британским офицерам, которые могли в нужных местах вносить небольшие исправления и улучшения, чем муштровать тысячу солдат, многие из которых были безграмотными, используя команды на чужом для них языке. В остальном он был доволен их дисциплиной и построением. В то же время было заметно, что генерал испытывает к полку легкое недоверие (внушенное ему, без сомнения, российскими советниками), которое карелы тут же почувствовали и о котором позднее вспоминали. То, что они не обманывались в своих суждениях, получило подтверждение, когда генерал настоял на выделении мне личной охраны, состоящей из двух пулеметных команд морских пехотинцев. К сожалению, это сказалось на их отношении к генералу: искренне уважая его, они всегда испытывали сомнения в характере его дружбы и даже высказывали недоверие, когда мы, добиваясь каких-либо уступок, указывали на генерала (без преувеличения) как на их причину. Как следствие, настоящими друзьями они считали лишь своих собственных офицеров и в этом отношении доходили до таких крайностей, что даже отказывались выполнять приказы, исходившие не из штаба Карельского полка или не подтвержденные им, и никакие наши усилия не могли побороть эту тенденцию.

Славяно-Британский легион под командованием полковника Джоселина поначалу добился неплохих успехов, однако, к сожалению, его дальнейший прогресс сдерживался острой нехваткой рекрутов, набирать которых было практически неоткуда. Джоселину не подходили наши методы для поиска добровольцев, поскольку в случае с русским населением не было столь действенных — личных и безотлагательных — мотивов. Учитывая эти факторы, 200 человек было вполне похвальным результатом, и качество этих молодых людей, из которых он сформировал одну роту, было очень приличным. Между нами существовало своего рода здоровое соперничество, особенно в его старой солдатской разновидности, касавшейся материальных запасов. В подобных состязаниях Джоселин проявлял себя так же хорошо, как и в военном деле. Не могу не вспомнить небольшой случай с моим участием, за который — признаюсь честно — я заслуживаю всяческого порицания. Мы с Джоселином обедали вместе. Как правило, наша еда ограничивалась консервами «Булли» или «Маконаки» <рагу из мяса и овощей>, поэтому мы всегда были благодарны за масло, свежий хлеб и другие деликатесы, которыми нас время от времени угощали. В тот раз одна леди послала банку сметаны[22], и когда ее подали нам на обед, Джоселин, восседавший в самом удобном кресле, сказал:

«А, эти ужасные русские сливки. Я знаю их на вкус — кислые как уксус. Я не буду это есть — можете попробовать, если хотите».