Мы сообщили Хитону наш маршрут, чтобы в случае необходимости он мог переправить нам срочное сообщение с лыжником.
Нашей следующей остановкой была Лусалма, находившаяся примерно в сорока верстах, и к полудню мы добрались до нее без каких-либо происшествий. Едва мы успели поговорить с командовавшим здесь сержантом, как прибыл лыжник, покрытый снегом и инеем до неузнаваемости — он проделал весь путь, держась за поводья быстрой лошади, чтобы доставить от Хитона срочное сообщение из Кеми, посланное Дрейк-Брокманом. Оно было зашифровано нашим личным секретным кодом и требовало моего срочного присутствия в Кеми.
Серьезность сообщения была очевидной, так как в нем отсутствовало сколько-нибудь четкое или подробное изложение причин его отправления. Несомненно, Дрейк-Брокман опасался, что его могут получить и расшифровать на какой-либо другой станции. Нам оставалось только вернуться как можно быстрее, и, приказав Микки приготовиться, мы с некоторыми опасениями начали настраиваться на обратную поездку, обсуждая, что же мы встретим в ее конце.
Мы обсудили с Микки, не нужны ли нам свежие лошади, и он с неохотой признал, что «малыш» не сможет проделать весь путь без отдыха, поэтому перед отправлением мы послали к Хитону другого карельского гонца. Он должен был предупредить Хитона, чтобы тот приготовил к нашему прибытию другую лошадь и горячую еду, а также сменных лошадей в Маслозере. Микки настоял на том, чтобы править всю дорогу и оставить своего обожаемого друга у одного из своих бесчисленных кузенов в Юшкозере, пока не сможет вернуться за ним. Мы решили поберечь маленькую лошадку, так как она уже пробежала свою дневную норму и начала показывать признаки усталости, поэтому наш вестник намного обогнал нас, и Хитон успел выбрать для наших саней хорошую лошадь и выслать вперед лыжников, чтобы на следующих остановках тоже подготовились к нашему прибытию. Я послал Дрейк-Брокману радиограмму, в которой согласился сходить с ним в зоопарк, и предупредил Хитона, чтобы он не ссылался на меня в своих сообщениях или радиограммах; я также пообещал известить его, если будет намечаться какая-либо заварушка.
Через двадцать минут мы снова были в пути. На этот раз сани тащила огромная серая лошадь высотой шестнадцать ладоней; она была очень сильной, однако для наших низких саней шла слишком высокой рысью, и мы подвергались постоянной бомбардировке снежками, вылетающими из-под ее копыт. Впрочем, мы не жаловались, так как бежала она хорошо, и для ее веса наши легкие сани казались не более чем балластом. До нашей первой остановки было всего двадцать верст, и Микки как следует погонял лошадь, зная, что скоро ее сменят и нам не придется ждать, пока она отдохнет — до Соповараки нам оставалось всего полчаса. Там мы задержались лишь на несколько минут; на этот раз нам дали крепкую черную кобылу, которую Микки, как оказалось, хорошо знал и которой с удовольствием правил.
Следующая смена лошадей предстояла только через шестьдесят верст, и на этот раз наш ямщик правил гораздо аккуратнее, иногда позволяя кобыле перейти на быстрый шаг. К счастью, местность была почти без холмов, а когда дорога становилась неровной, то шла под гору и тащить наши сани было не так тяжело.
Во время этой части поездки фортуна оказалась к нам менее благосклонной. Мы не успели отъехать далеко, как луна скрылась за тучами и снег, поднятый сильным ветром, начал бить в лицо. Через несколько секунд мы уже пробирались сквозь густую метель, в воздухе было столько снега, что дышать можно было лишь с трудом, не помогал и брезент, натянутый на сани. Завывание ветра и свист снежных вихрей, крутившихся вокруг нас, напоминали шум бушующего моря. Нельзя было разглядеть ни Микки, ни что-либо еще — лишь гонимый ветром снег, который врезался в легкие, словно нож, и пробирал нас холодом до самого сердца. Лишь когда сани встряхивало, мы понимали, что еще движемся, и все наши одеяла, шкуры, меха и валенки не могли защитить нас от ужасного холода, от которого кровь стыла в венах. Мы оба почти достигли полусознательного сонного состояния, но внезапно проснулись, испугавшись крика Микки, который хотел, чтобы мы поднялись на ноги. Он прокричал, что метель скоро закончится, а его лошадь знает каждый дюйм этой дороги. Он спрашивал нас о чем-то, чтобы мы ему отвечали и не засыпали. Мы почти оставили надежду пережить эту ночь, когда вдруг заметили, что метель пошла на убыль, и вскоре ветер стих так же внезапно, как и поднялся. Через несколько минут на чистом небе сияла яркая луна, и мертвая тишина, которую лишь время от времени нарушал треск ветки, обломившейся под тяжестью снега, снова царила над этой страной неистовых контрастов.
Температура упала еще ниже, но сейчас, по крайней мере, мы могли дышать медленно и без боли через шерстяные шарфы, с которых нам часто приходилось стряхивать лед, образовывавшийся от нашего дыхания.
Последние несколько верст нашего пути лежали через густой сосновый лес, где тени казались такими же материальными, как сами деревья. В далеком Маслозере не горел ни один огонек, сверкающие крыши не позволяли определить точное расстояние до деревни, но обещали тепло и безопасность. Приближаясь к ней, мы не заметили ни единого движения на ее белых улицах, но едва мы поравнялись с первым домом, как вздрогнули от тихого голоса, раздавшегося рядом с санями. Его источником была фигура в плаще и со штыком, приказавшая нам остановиться. Через несколько мгновений крепкий сержант уже вел нас в здание школы. Он объяснил, что нас ожидали три часа назад и он уже собирался выслать группу на поиски. Оказывается, было три часа ночи и мы провели в дороге больше восемнадцати часов. По нашим же ощущениям, прошло несколько лет.
Мы испытали такое сильное облегчение после бури и холода, что почти не обратили внимания на окружающую обстановку; словно во сне, мы сели на чистые деревянные стулья, и молодая женщина, укутавшаяся в одеяло, попросила нас подождать, пока она вскипятит самовар. Мы осознали, что находимся в маленькой школьной комнате. В желтом свете единственной масляной лампы мы смогли различить дюжину маленьких парт, несколько карт на стенах и доску. Скоро вернулась молодая женщина, одетая в кофту и юбку, и принесла самовар, который она поставила на маленький столик. Показав на дверь, она предложила нам снять наши шинели в соседней комнате, где было теплее. Эта комната, судя по всему, была ее спальней и гостиной. Один угол был целиком занят большой кроватью под балдахином с красными занавесками, которые были задернуты. В другом углу стояла огромная печь для отопления и приготовления пищи, на ней же в двух футах от потолка было наше спальное место. Обстановку завершал стол из белого дерева, два виндзорских стула и красивая икона, перед которой горела масляная лампадка.
Мы рухнули на стулья и начали медленно снимать с себя верхнюю одежду, пояса и револьверы, оставляя их на полу там, куда они падали. Мы так расслабились в тепле этой комнаты, что не имели желания сдвинуться хотя бы на дюйм. Наши стулья стояли напротив двери, между кроватью и печью, икона оказалась прямо за мной. Полная тишина дома окутала нас подобно толстому покрову, она была почти осязаемой и начала петь в наших ушах.
Прошло какое-то время. Мне вдруг послышался вздох, хотя ему неоткуда было взяться — я знал, что Менде не двигался и ничего не говорил. Я списал этот звук на игру воображения, но скоро услышал еще один и, взглянув на кровать, увидел, что занавески слегка колышутся. Я указал Менде на занавески, шевеление которых стало более заметным. Мы ожидали, что сейчас появится домашний кот, но то, что предстало перед нашими глазами, разом прогнало весь сон. В нашу сторону шагнула высокая, совершенно нагая девушка с улыбающимся лицом, обрамленным длинными русыми волосами, протягивая к нам руки самым дружелюбным образом.
Я прошептал Менде: «Не двигайся, она спит». Но, взглянув на ее глаза, я понял, что она бодрствует, хотя и не отдает себе отчета о своем необычном наряде. Наткнувшись на мои ремни и револьвер, она остановилась, подняла кобуру и шепотом завела разговор с кем-то невидимым моему глазу, кто, судя по словам девушки, опирался на спинку моего стула. Я почувствовал, как у меня на затылке волосы встали дыбом, и через несколько секунд мне уже казалось, что я ощущаю на шее чье-то дыхание.
