Джорджина послушно раскрыла первый журнал на странице, отмеченной закладкой.

— «Мы очень разочарованы, познакомившись с «Американскими заметками», — начала она чистым, грудным голосом. — Мы хорошо знаем, что в нашей социальной организации есть некоторые дефекты, по которым можно было бы не без пользы ударить рукой мастера. Мы надеялись, что острое восприятие мистером Диккенсом смешного и нелепого в конечном счете послужит нам на пользу… Эти два томика привели к тому, что понизили наше мнение о мистере Диккенсе и исполнили нас возмущения такой смесью самомнения, бахвальства и кокнеизма…»

Джорджина запнулась. Диккенс рассмеялся громко и весело. Раздражение потухло внезапно, такие переходы всегда были внезапными. Чарли тоже засмеялся заливисто, за ним Мэми, не желая от него отстать.

— Читайте, дорогая, читайте! Вы должны привыкать к языку критики. Я отчеркнул там еще одну фразу.

— «Мы сожалеем, что автор опубликовал эти томики, — продолжала Джорджина, — которые не прибавят ничего к его репутации как писателя и выставляют его моральный облик в нежелательном свете».

— Это значит, дорогая Кэт, что «Житель Новой Англии» считает меня негодяем. Не возмущайся, это ни к чему. Читайте, Джорджина, «Южный литературный вестник». Вот этот самый. Он издается на юге, Джорджина, в Ричмонде, на земле, где людей травят собаками только за то, что они негры и рабы.

Джорджина покорилась. Но теперь она читала тише. Девушка еще не привыкла к языку критики.

— «Американские заметки», — читала она, — одно из самых самоубийственных произведений, написанных автором, имеющим репутацию… Это произведение слабое, легкомысленное и неубедительное от начала до конца. Как мастер комического, Боз не имеет соперников, но когда после четырехмесячного пробега по такой стране, как наша, он мнит себя вправе вынести приговор национальному характеру и учреждениям, — изумление перед его дерзостью сливается с сожалением о его безумии.

— Продолжайте, Джорджина! — воскликнул Диккенс, когда голос ее, замирая, пресекся от возмущения.

Перед ним возникло лицо, потное, восторженное лицо одного из журналистов, который первым вцепился в его руку, когда он стоял на палубе пакетбота и только-только собирался вступать на землю демократической республики. Да, конечно, автор статьи вот этот — тощий, потный верзила. Его острая бородка нацеливалась прямо в лицо знатного иностранца, она угрожала приколоть знаменитого Боза, словно редкостного жука, к свободной земле американской демократии…

Расположение духа у Диккенса переломилось. Бросив на него косой, взгляд, Джорджина, к своему удивлению, убедилась, что он улыбается. Неужели ему нравится, когда его так ругают? И она продолжала:

— «Большая часть книги Диккенса должна вызвать только улыбку сожаления о тщеславии и сумасшествии автора, а грубые его нападки и гнусная клевета на наш порядок, который он не потрудился понять, заслуживают презрения оскорбленного и оклеветанного народа…»

— Ну, Джорджина, довольно! Я вас пощажу.

Он в самом деле смеется. Ничего понять нельзя!

Да, понять трудно.

Маленькая книжка, может, например, вызвать большие разногласия в отечественной прессе.

Солидное «Трехмесячное обозрение» — «Куотерли Ревью» — сожалеет о недостаточной осведомленности автора и его попытках заменить ее шутками. Журнал утверждает, что автор уделил свиньям, гуляющим по улицам Нью-Йорка, в шесть раз больше места на страницах книжки, чем писателям, ораторам и художникам, населяющим столицу Америки. Столь же солидный журнал, «Эдинбург Ревью», более расположен к автору и не видит никаких оснований для американцев почитать себя оскорбленными автором. «Фрезер Мэгезин» усматривает в книжке свойственные автору «краски» и рекомендует всем почитателям мистера Диккенса прочесть книжку. Что же касается «Монсли Ревью», менее солидного, чем «Куотерли» и «Эдинбург», то этот журнал безусловно восхищен «Американскими заметками»…

В самом деле, понять нелегко. Ибо о той же маленькой книжке Маколей, уже прославившийся своими литературными эссе, пишет редактору «Эдинбург Ревью» письмо. В этом письме будущий знаменитый историк называет «Американские заметки» легкомысленными и скучными. А граф де Токвиль, признанный на континенте знаток Америки, автор «Демократии в Америке», разъясняет в это время какому-то члену французской палаты депутатов, что только профаны могут почесть авторитетным мнение автора «Американских заметок» об Америке.

Диккенс не знает ни письма Маколея, ни отзыва Токвиля. Разноголосица тем не менее очевидна. И так же очевидно, что она не колеблет уверенности Диккенса в своей правоте. Он писал искренно, — он разочаровался в демократии, построенной на американский лад. Он почувствовал, что одна из его социальных иллюзий погасла.

И он заключает, что спор его с великой демократической страной, обителью его иллюзии, еще не кончен. Его искренние суждения об этой обители встречены за океаном неласково. Он не склонен с этим примириться. Он не погрешил против истины, он в этом убежден. Разочарование — немалая цена, это, — цена истины. Таково его мнение, мнение Чарльза Диккенса. Расплачиваться еще за обидчивость американцев и за их самомнение? Ну, что ж! Он не склонен отречься от своих суждений.

И он оставляет за собой свободу действий.

Новый роман… В начале января нового, 1843, года выходит первый выпуск. Мистеры Чепмен и Холл — как повезло этим счастливцам! — анонсируют ежемесячные выпуски «Жизни и приключений Мартина Чеззлуита».

Проходит неделя, другая, и в кабинете Диккенса появляется немногословный мистер Холл.

— Как идет продажа нашего романа? — встречает его вопросом Диккенс.

Мистер Холл бережно опускает свой костяк в знакомое кресло. Странно. Несмотря на преуспеяние фирмы, этот костяк не облекся в жировые покровы. Мистер Холл говорит:

— Начало романа превосходное, сэр.

Это не ответ. Но Диккенс уже научился не торопиться, беседуя на деловые темы. Он выжидает, и мистер Холл говорит:

— И нас удивляет, мистер Диккенс, что тираж еще не достиг двадцати тысяч экземпляров.

Ах, вот в чем дело!

— Может быть, еще рано подводить итоги, мистер Холл?

— Мы не думаем. В первые две недели «Никльби» разошелся в пятидесяти тысячах, «Лавка древностей» — в шестидесяти, а «Барнеби Радж» — почти в семидесяти…

— Чем же вы объясняете, мистер Холл, эти двадцать тысяч?

Мистер Холл пожимает плечами.

— По совести говоря, — продолжает Диккенс, — я тоже считаю, что начало романа мне удалось. Не потому ли пал тираж, что в минувшем году я не писал романа?

Мистер Холл издает звук, весьма неопределенный.

— Поживем, увидим, мистер Диккенс. Но, надо признать, старт неудачен.

Младший компаньон фирмы — большой знаток конских состязаний, и иногда в его речь проскальзывают спортивные термины.

Еще несколько слов о том, о сем, и мистер Холл удаляется.

— Нам не нравится эта цифра — двадцать тысяч, — говорит он на прощанье.

«Натурально, не нравится, — думает Диккенс, когда дверь за мистером Холлом закрывается. — Фирма уже привыкла к дождю гиней, который изливается на нее шестой год благодаря мистеру Диккенсу».

Но в самом деле, почему тираж первых ежемесячных выпусков «Мартина Чеззлуита» не поднимается выше двадцати тысяч?

Он пишет роман. Роман отличается от «Лавки древностей» и «Барнеби Раджа». Конечно, главные герои этих романов — трогательная малютка Нэлл и безгрешный Барнеби помогают читателю легко разобраться в том, что хорошо и что дурно. Но они — этого нельзя отрицать — редкие гости в нашей жизни. К тому же приключения их — в этом надо сознаться — не часто удастся наблюдать в жизни, да и других героев редко встретишь на улицах Лондона — например, горбуна Квилпа или папашу Барнеби. Очень занимательно изображать их черты, словно сам их видишь сквозь увеличительное стекло. Но читатель может вообразить, будто автор рисует не ту жизнь, какая его окружает, а любуется полетом своей фантазии, измышляет невероятные приключения, описывает поступки, которые столь же неправдоподобны, сколь необычны облики его героев…