И впервые он сказал, что просит послать его в школу. Очень просит, если это возможно.

Отец молча ел. Его брови, которые всегда были чуть вздернуты, медленно поднимались. Он размышлял, и, по-видимому, впервые ему пришло в голову, что Чарльз страдает. Вероятно, в тоне мальчика были ноты, которые натолкнули мистера Джона Диккенса на это открытие.

Но мать была более глуха к этим нотам, чем отец.

Она запротестовала. Чарльз еще слишком мал, чтобы иметь правильные понятия о своем участии в таком цветущем промышленном заведении, как производство прославленной ваксы Уоррена. Выгоды такого участия для его будущей карьеры неизмеримы. Она не сомневается, что он станет совладельцем Лемертов и перед ним будет открыта дорога к самым вершинам человеческого благополучия.

Теперь Чарльз смотрел на мать, бледный от ужаса.

Но отец прозрел. Еще совсем недавно он сам с жаром фантазировал об уготованной сыну блестящей карьере у Лемертов. Теперь он забыл об этих фантазиях так же легко, как легко уверовал в них раньше. Пожалуй, мальчик прав, ему надо учиться.

Внезапно придя к такому заключению, мистер Джон Диккенс воспламенился идеей послать сына в школу, и никакие доводы матери не могли его поколебать. Крупный промышленник должен быть очень образованным джентльменом. Что если Чарльзу уготованы апартаменты Мэншон Хауза? Лондонский лорд-мэр беседует со всеми выдающимися людьми страны, даже с самим королем. Вопрос ясен — Чарльз идет в школу.

Школа с пансионом, которую отец выбрал для Чарльза, носила пышное название: «Классическая и коммерческая академия». Называлась она и иначе: Веллингтон Хауз, и помещалась на Гренби-стрит, Морнингтон Плес. В округе она пользовалась хорошей репутацией, как часто бывает, необъяснимой, ибо учили в ней плохо.

В июльское утро 1824 года Чарльз переступил порог этой школы как приходящий ученик.

Владельцем школы был валлиец, некий мистер Джонс, джентльмен вполне невежественный, прозванный питомцами «тираном». Он мало заботился о внедрении в учеников школьной премудрости, — куда меньше, чем его ученики заботились о дрессировке мыши, обитавшей в футляре от латинского словаря.

К словарю, уступившему свой футляр для проживания этой мыши, Чарльз, по-видимому, прибегал не часто.

Чарльз даже получил награду за латынь, но, нужно думать, латыни и греческому у мистера Джонса обучали так плохо, что мальчик не вынес из школы ни любви к древним языкам, ни знаний.

Почти полтора года назад Чарльз приехал из Четема в Лондон и все это время лишен был школьной обстановки, всегда благодетельной для детей его возраста. Мальчик был загружен работой по дому, которая была нелегка, — слишком легкомыслен был отец и безалаберна мать. Он был целиком предоставлен самому себе в свободные часы, лишен был товарищей, не мог не завидовать сверстникам, для которых среда мистера Диккенса открывала двери школы, знакомой мальчику по Четему.

А затем — тяжелый эпизод службы у Лемертов.

Школа мистера Джонса восстановила в мальчике утраченные на время свойства характера. В годы учения в Веллингтон Хаузе он мало походил на страдающего, всегда готового разрыдаться мальчика, пригвожденного к столу, заваленному банками с ваксой. Он стал шаловливым школьником, искусным выдумщиком школьных проказ и развлечений. Он пребывал в прекрасном расположении духа, обучаясь у мистера Джонса нехитрой премудрости. Он изобрел язык, на котором школьники могли говорить, не опасаясь, что их поймут непосвященные. Язык был крайне несложен: надо было лишь прибавлять к каждому слову одни и те же два слога. Если такую фразу произносить быстро, то на улице, пожалуй, можно сойти за иностранцев.

Но развлечением более занятным являлось чтение друг другу рассказов. Эти рассказы надо было придумать, что было более интересно, чем изучать предметы, преподаваемые в академии мистера Джонса. Чарльз увлекся этим занятием. Но главным развлечением мальчиков был школьный театр.

Любовь к театральным представлениям, открывшаяся в мальчике еще в Четеме, и участие его в домашних спектаклях обеспечили ему важную роль в школьных постановках. Он не был рядовым участником школьных спектаклей. Он был режиссером. Но когда решили ставить такую пьеску, как «Мельник и его люди», пришлось обратиться к помощи взрослых. Эту помощь оказал учитель Беверли. Он смастерил мельницу, которая по ходу действия должна была сгореть. Мельница и в самом деле чуть не сгорела. Фейерверк, зажженный режиссером, создал не только иллюзию пожара для очарованных реальностью постановки зрителей, — он вызвал переполох на улице, и испуганные полисмены ворвались в зрительный зал тушить предполагаемый пожар.

По мере того как Чарльз проходил курс наук, необременительный для учеников мистера Джонса, положение семьи Диккенсов улучшилось. Джон Диккенс, правда, не служил больше по морскому ведомству — его уволили через несколько месяцев после выхода из Маршельси, — но теперь он мог избрать себе любую профессию, не теряя полученной пенсии. Пенсия была скромная — три фунта в неделю, но в соединении с заработком, который сулила какая-нибудь профессия, доход мистера Диккенса мог обеспечить содержание семьи.

И мистер Диккенс попробовал свои способности на другом поприще. Он поступил разъездным торговым агентом к виноторговцу. Эта профессия была ему по душе. Теперь мистер Диккенс, любитель без конца болтать за кружкой эля, мог оправдать свое пристрастие к тавернам и к собутыльникам. В тавернах ему в самом деле удавалось продать собутыльникам две-три бутылки вина, и такие успехи его окрыляли. В течение нескольких месяцев разъезжая по городкам и местечкам Мидльсекса, он с гордостью относил себя к числу преуспевающих коммерсантов, одаренных незаурядными способностями.

Но это преуспеяние не было долговечным. То ли мистер Диккенс пристрастился к элю и к переездам из одной гостиницы в другую больше, чем полагалось коммерсанту, то ли он увлекался проповедью верных способов обогащения и забывал о бутылках своего патрона, но постепенно его новая профессия стала угрожать и трехфунтовой еженедельной пенсии. Неудача, впрочем, не сломила его. Он решил перейти к такой деятельности, в которой природные его качества могли бы найти применение. Он решил стать газетным репортером.

Закончив свое образование в академии Веллингтон Хауз к пасхе 1827 года, Чарльз вернулся домой и нашел семью отнюдь не в таком положении, чтобы ему можно было помышлять о дальнейшем образовании. Он был старшим сыном, отец теперь смотрел на него как на помощника, и пятнадцатилетний помощник должен был искать профессию.

Это было нелегко. Только два года назад произошел знаменитый крах многочисленных банков; много сотен мелких предприятий обанкротилось, и безработица снова резко возросла. Последствия этого кризиса еще не изгладились. Подросток выходил в жизнь в ту пору, когда и взрослому, получившему образование не столь поверхностное, какое получил Чарльз у мистера Джонса, трудно было найти работу.

Пятнадцатилетний Чарльз закончил свое школьное образование. Никогда больше ему не придется учиться систематически. В будущем ему уготовано немало сил, а еще больше нервов, вложить в дело народного образования, но сам он, Чарльз Диккенс, не воспользуется благодеянием, которое дает наука каждому, даже самому бездарному, его соотечественнику, имеющему возможность продолжать обучение в колледже и в высшей школе. Чарльз Диккенс отныне предоставлен самому себе в выборе путей и средств, которые могли бы удовлетворить его тягу к знанию. У него нет и не будет ни руководителей, ни даже советников для ориентировки среди отраслей знания. Он будет метаться от одной отрасли к другой, без компаса, лишенный нередко элементарных сведений в некоторых из них. Из академии Веллингтон Хауз, из никуда негодной школы, он вступил в иную школу — в живую жизнь.

Может быть, именно в конторе атторни — английского адвоката — живая жизнь представала перед каждым во всей своей откровенной наготе. Поистине только молодость Чарльза, его жизнерадостность и его веселая энергия помогли ему не стать ипохондриком и мизантропом у мистера Блекмора.