Как гончая пластается и реет,

растягивая в лакомом броске

суставы, позвонки и сочлененья,

плывут они, самоуправный звук,

в противотоке времени —

кружат зеленым дымом

над путевым пристанищем дождя,

который не раскроет

свой потайной, хрустальный свой ларец.

И в этом незапятнанном броске

мир нежен и распластан,

и даже редкий буйный пешеход —

звереныш, отколовшийся от стаи, —

приглажен и витает в облаках.

В порозовевших мириадах окон,

разросшихся за лето, —

ни нежности, ни страсти, ни вопроса:

их сновиденья не творят богов

из горделивых чисел, гиппогрифов

над колыбелями сомнамбул-ножниц

из белогривых шести струнок —

тех скакунов, посаженных дождем

на краткий ключ, под ласковое пламя.

Окно в огне застыло и царит

над непроглядной кромкою державы,

как бы ведя подспудную игру

с клеймом на чаше, погребенной в дюнах.

Не взмыть парчовой тяжести окна

многоголосыми колоколами,

и стойкость этого шатра

в нелепых знаках вечного изгнанья,

как статуя, влекомая рекой,

ветшает, стачиваясь, истираясь

или язвя над славой, взятой в долг.

Лишь сокол, не захлестнутый водой,

распростирает желтый холод лёта —

нежданно пробуждающийся рокот

дождя, который смоет все следы,

умножив рукописные отметки

пресыщенности, гнева и презренья.

Прямое исступление воды,

ее кипенье, ищущее взрыва,

и рокот по дырявой черепице

внушающего страх особняка.

Даруя ветру круг за кругом, сокол

отсрочивает свой последний дар —

тугое пламя, желтый холод лёта.

И заперт сад

с немой заставкой, тайнописью бреда.

О вкрадчивость сама, богиня моря,

покинь, наяда, свой безмолвный грот,

пролей в него дождем свое безмолвье,

которое накроет снегопад,

как цвет захлестывают сновиденья.

Погибший цвет, горчайшая чешуйка,

обертка, хрустнувшая под рукой, —

в своих мирах, преображенных страстью,

останьтесь, тени, сбросившие плоть

и навсегда застывшие на грани

между рекой и эхом.

Светильники зеленых насекомых

безмолвно поглощающий фонарь.

Их прах, короткий точно гнев безусых,

гнетущее безмолвье пируэтов,

которые вычерчивает прах, —

развеиваются, преображаясь

в чешуйки и обласканные лица.

Еще бесплотный, мрамор прославляет

усталость, словно черные квадраты

летучей высоты.

Бессмертный очерк выточенной лани —

зеленый, темный с золотом комар —

выводит ноту на незримой флейте.

Оборки подхватившая вода

о чем-то грезит в простодушных скалах,

переплетаясь со встающим молча

зловещим дымом.

О, вкрадчивая, помнишь ли того

несчастного в твоих сырых аллеях —

оленем обращенного юнца^{5},

который ночью обирал куртины,

танцуя на весах ночной воды?

Заиндевел его предсмертный выкрик

А искуситель, разъяренный пес,

увенчанный мертвящими огнями, —

само проклятие и сам огонь! —

скользил между заснеженной скалою

и черной зеленью бесплодных лиц,

касаясь медленных и сладких капель

на снятой шкуре с вьющимся дымком.

Слабейший луч

угадывает самый дальний профиль.

Так нежен каждый блик, переплетая

ветра с почти забытою водой.

Фонтан, обломленный по рукоятку.

Какой недолговечный, хрупкий свет!

Твои дворцы круглятся куполами,

твой важный сад и вымокший оркестрик

вбирают воздух легкими чужих.

А скакуны в подводных городах

вбирают ласковую лесть, слепые

носильщики моллюсков и лимонов.

Не ваши снасти бездыханных скрипок

умчат богиню-ночь.

Не видно ни людей, ни облаков,

когда сады неспешно поднимают

еще некрепкий голос соловья

нанизывать карбункулы полудня —

и катят воды гибельной реки.

Фиалковое море ждет рожденья

богов: родиться — несказанный праздник,

двойной кортеж с тритонами в венцах.

Не шевельнутся ни вода, ни воздух:

счастливый страх, рождение столицы,

почти забытой.

Темный черновик

сплетенных раковин и виноградин

следит за тем, как пленников ведут

погибельным туннелем —

далекий отзвук радужных эфебов,

грусть ангелов, ветвящиеся флейты

и гаснущее эхо их цепей.

Взойдите же, нагие, на мраморные ложа,

чтобы запомнить, как толпа чужих,

кружение столиц, струение садов,

лиловый свиток волн, когтящий свет,

недолговечный и точеный воздух —

зверьков неподражаемого сна.

Или, клинок архангельского света,

ты предпочтешь остаться в щедрой песне,

истаивая тучей в зеркалах

и затаясь меж озером и гребнем?

Неистощимый свет,

преследователь бронзового тела,

кристалл, упроченный огнем,

нам шлет к утру собрание росинок

И нежен мир, и человек распластан,

как дождь, в котором проплывают кони,

цветет жасмин, зевают облака.

И строй даруют боги, и забвенье

и отделяют зелень от воды.

Но та последняя святая ночь

не позабудет рыбу в смертных ранах

рубиновых крючков

и моряка с его нежнейшим прахом

и розовой гордыней.

В бокалах и подсолнухах все меньше

прощальной невозвратной высоты,

уходит нотописное наречье,

шифровка кенаров и антилоп

с их нежной меткой и сторожкой шеей.

Короткий и лучистый караван

вдоль лакомых коллекций земляники,

фарфора и бамбука со знаком журавля —

точеной, огненною, золотой,

промокшей и укачанною птицей.

Граница этих лаковых садов —

небесный свод, который разрисован

всем, что рука так ласково сотрет.

Часов и дней высокое мерило.

Куранты бьют и навевают сон,

укрытые песком и голубями.

Прикосновенье вековечных мхов,

оборки шелковистого прибоя,

которым правит дальняя планета

дыханием звончее серебра.

Взмывает в хоре безутешный голос.

Сплетают нимфы фацию и гибель

и Бога мелкой моросью кропят.

Танцует свет и затмевает облик

Опять проходят сумерки и флейты

и по ветру развеивают смех.

Вступившие цимбалы разгоняют

ночных зверей, осыпанных дождем.

Сливаются с притворно тихой тенью

топорные животные на камне,

массивные шандалы, и виновный

металл, и беглый звук витых рогов.

И, расщепляя провозвестник-лук,

прозрачное звучанье замирает.

Смолкает золотая зелень флейт,

прервав гирлянды антилоп из снега

и краткий шаг, грозящий облакам.

Быть может, град, во сне вооруженный,

идет потребовать у высоты

свое лицо или хотя бы рану?

Танцует свет и примиряет вновь

сынов земли с надменными богами,

чтоб в общей их улыбке возвестить

непобедимость вездесущей смерти

и ясное спокойствие зари.