Как некогда ты сам у вышнеградских башен

Сок гроздий выжимал для литургийных брашен,

Так сопричастникам божественную Кровь

Для общей вечери воскресной уготовь.

Образ Светомира, топчущего «красно зѐленье», был навеян образом юного царя — виноградаря. Но в остальном жизнь царевича шла по другому пути.

В течение последнего месяца в Риме В. И. писал легко, в непрестанном радостном подъеме. К концу каникул оказалась готовой вся первая книга. В. И. продолжал писать роман и в Павии, и после 1934 года в Риме. Писал медленно; не торопил, не вызывал видений грядущих событий в жизни Светомира; записывал, когда представали. К началу войны были окончены три книги. Война прервала писание романа: ведь весь он был сказанием о «грешнице святой», имя которой не упомянуто — о России. В конце 1944 г. исход войны был уж ясно виден. И Муза призывает поэта обратиться от стихов к роману, который он называет «баснословием»

(I, 221–222).

Когда склонялся раскаленный от летнего зноя день и с моря начинал дуть прохладный ветерок «понентино», на террасе собирались друзья пить чай, закусывать колбасой, сыром, и начинались оживленные дискуссии. Приходила и кузина Фламинги, Леля, прозванная у нас Сеттером, которая тогда жила в Риме. Мы с ней старались незаметно подложить Фламинге гоголь — моголь, который она в пылу разговоров, не осознавая этого, понемножку съедала. Обычно на все предложения Фламинге чего‑нибудь съестного следовал ответ: — «Нет, спасибо». Сама же Фламинго была худенькая, как голодающий индус. Беспокоилась Леля за нее и по более существенным причинам. Она решила, что Вячеслав губит жизнь Фламинги и что их непременно нужно разлучить. Поэтому она старалась, как могла, их поссорить. Они оба на нее за это сердились и старались ее отвадить. Только много лет спустя, как‑то в Париже, Леля мне сказала, что, если Фламинго определила всю свою жизнь именно так, спорить уже с этим бесполезно, и в конце концов дружба с Вячеславом, быть может, была для нее не гибелью, а счастьем.

Приезжал из Скопье Голенищев — Кутузов, часто приходил на террасу и читал Вячеславу стихи. Они очень подружились. Приезжал также, к радости Вячеслава, и старый друг Аничков. Оба они, Голенищев — Кутузов и Аничков, стремились повстречаться со священником Буонаюти. Буонаюти, большой эрудит, одно время популярный профессор Римского университета, был представителем движения модернизма, за что его отлучили от Церкви. Он часть года жил в деревне недалеко от Рима, где вокруг него образовалось нечто вроде общины. Вячеслав с интересом расспрашивал друзей об их свидании с Буонаюти. Сам он тогда с ним не видался. Под влиянием политики Конкордата Буонаюти был изгнан из университета, лишен кафедры и жил в бедности со своей матерью в домике на виа Номентана. Там Вячеслав был у него в гостях. Дима на всю жизнь запомнил это свидание: Вячеслав взял его тогда с собой.

Как‑то раз приезжаю в Рим из Швейцарии, Вячеслав и Фламинго меня встречают радостно и сообщают:

— Мы нашли замечательный пансион на Корсо, пятый этаж, вид на Рим, Сан — Пьетро, атмосфера очень изысканная, щепетильная, его клиенты почти все «подеста» («городничие») разных южных городов. Там особенно соблюдают тонкие, немного церемонные манеры, и при этом пансион стоит очень дешево.

Мы там поселились. Выяснилась очень быстро вся наивность Вячеслава и Фламинги. Клиенты изысканного пансиона были действительно подеста из провинции, но они только наезжали на известный срок в Рим, а комнаты были заняты их подружками.

Люди пансиона были, однако, очень милые и легкие, и нам было там хорошо, хотя адрес наш у римлян считался скорее предосудительным. Мы были довольно шумными жильцами. По вечерам допоздна Вячеслав и Фламинго обсуждали предисловие к Переписке из двух углов, которое тогда писала Фламинго для итальянского издания, и много спорили. Во время полемики Вячеслав разгорался и подчас приходил в гнев. Из комнаты Вячеслава раздавался резкий шум, как будто падали тяжелые предметы или каталась мебель. Я спросила Вячеслава в шутку:

— Что это был за шум? Ты, может быть, кидался шкафами?

С тех пор у нас в семье при проявлении бурного возмущения Вячеслава говорили:

— Это Вячеслав кидается шкафами.

Я убеждена, что соседи в пансионе «Клеа», если бы их спросить о причине таких семейных бурь, приписали бы их разговорам о наследстве или денежным тратам. Они не смогли бы понять, что дело шло всегда о каких‑то «измах», т. е. — с их точки зрения — абстракции.

Впрочем, в мире часто — чем абстрактнее причина, тем шумнее следствие.

Предисловие к Переписке из двух углов в итальянском издательстве «Карабба», имело длинную историю. Она началась раньше нашего пребывания в «Клеа». В один из приездов в Рим узнаю от Фламинги, что издательство хочет выпустить «Переписку» по — итальянски. Переводом занимается Ольга Ивановна Синьорелли, а Фламингу попросили написать маленькое предисловие, чтобы объяснить в двух словах итальянскому читателю, кто авторы книги. Фламинго договорилась с издательством, что это будет выполнено за две недели. Фламинго с увлечением объясняет мне, что надеется сделать из этого элегантную статейку: сначала очерк

Вячеслава, потом Гершензона и в третьей части объединение обоих. Это ей представлялось как бы в форме древних египетских ворот с двумя входами с одной стороны и одним — с другой. Но, чем дальше в лес… Вячеслава в двух словах как определить? О Гершензоне мало писали: трудно и ответственно. Что же до объединения столь разных авторов, то как к этому приступиться? Две недели пролетают мигом. Издатель торопит, неопытный автор пугается и, чтобы принудить себя быстро осуществить задание, прибегает к крайним средствам: дает зарок не мыть волос, пока не кончит предисловие. А мыла Фламинго волосы каждый день.

Нужно добавить, что волосы у Фламинго были очень красивые: совсем черные, вьющиеся, но притом шелковистые, мягкие. К парикмахеру она не ходила и стригла их сама. (Еще в Москве ее тетя — мало опытная в зоологии — говорила: «Олечка совершенно как пудель — она сама себя стрижет»). Чтобы причесываться, Фламинго делила волосы на пряди, наматывала их себе на палец, и они покорно образовывали букли, как на париках восемнадцатого века. Бедной Фламинге пришлось не мыть волос, кажется, больше года. Мы ее сравнивали с испанской королевой, не сменявшей своей рубашки до победы войск над врагом. Время шло. Мысли у Фламинги все богатели. Предисловие стало статьей, превышающей все нормы. Наконец, кончилось тем, что были сделаны две отдельные вещи: маленькая статья для предисловия (articoletto) и большой очерк о Вячеславе, уже независимый от Гершензона, который был напечатан в специальном номере, посвященном Вячеславу Иванову миланским журналом Конвеньо ^[208].

При сдаче статьи возникла проблема с подписью автора. Фламинго не хотела давать своего имени — ее семья находилась в России. Она долго совещалась о выборе псевдонима с Вячеславом, и решили они прибегнуть к египетским иероглифам, столь ею любимым. Слово «фламинго» по — египетски давало четыре согласных ДШРТ. Из них, с прибавкой гласных, было составлено имя Дешарт, и псевдоним был установлен. Фламинго стала подписываться О. Дешарт.

По этому поводу мне вспоминаются шуточные стихи Вячеслава:

Одно время мы поселились в пансионе на самой площади Колонна, в Палаццо Мариньоли. Нас пленил блеск этого адреса. Чтобы слышать голос или, вернее, крик собеседника, там нужно было летом наглухо закрывать окна; а в Риме летом закрытые окна — ад. Хозяева пансиона были тихие, кроткие старенькие супруги, типа старосветских помещиков. Ранним вечером они в опрятных ночных туалетах ложились рядышком в свою постель и спали с открытой настежь дверью, освещенные мягкими лучами ночной лампочки. Их видели, но зато они были спокойны, что наблюдали за движениями клиентов в доме.