Через несколько дней Вячеслав Иванов отправился к Валерию Брюсову на Мещанскую улицу. В. Я. Брюсов собирался на все лето ехать в Коктебель. Он получил приглашение от М. Волошина, но опасался, как бы не встретить там Белого, с которым был в ссоре. (Там они все‑таки встретились в гостеприимном доме Волошина и помирились).

Разговор был очень значительный и ответственный. Вячеслав Иванович пришел к В. Я. Брюсову, уже совсем больному. Он и в Коктебель поехал с недолеченным воспалением легких. Когда мы пришли, В. Я. Брюсов сидел в кресле. Может быть, это было не кресло, а качалка или глубокое кресло с колесиками. Был не очень теплый пасмурный летний день. Брюсов сидел укутанный пледом. Вячеслав Иванов подошел и сурово и строго поздоровался с ним, а затем сказал приблизительно следующее: «Ну, вот видишь, Валерий, что ты сделал со своей жизнью, а главное со своим творческим даром?» И Вячеслав Иванович стал строго и гневно высказывать свое суждение о последних стихах В. Я. Брюсова: «Это не ты писал. Писал, как если бы это было тебе заказано. Но это не твои стихи и не твой голос».

Мне приходилось видеть Брюсова в предыдущие годы, как руководителя ЛИТО, как человека, который был хозяином положения, властным, спокойным, недоступным. А здесь мне стало жалко Валерия Яковлевича, и мне было неловко. Мне не нужно было присутствовать при этом разговоре. Брюсов весь сжался. Он стал жалким, каким‑то маленьким. Как будто действительно почувствовал свою вину. И он говорил, что теперь ничего уже нельзя изменить, что все уже сделано, жизнь почти решена. Он говорил о том, что задумал написать большую вещь, но какую именно, не сказал. «Вот я там все и выскажу. Ты поймешь». Вячеслав Иванович говорил о том, что поэзия не может жить одним только умом. Нужно эмоциональное внутреннее наполнение, прозрение, самораскрытие духа. В. Я. Брюсов как бы оправдывался. Он был в положении человека уязвленного, не обиженного, но раненного. Вячеслав Иванов не долго был у него. На прощание он сказал: «Нам нужно было повидаться, мы долго не виделись. Я хочу, чтобы ты знал, что я тебя любил и мне тебя очень, очень жалко». Так они расстались. Эта встреча задела и ранила В. Я. Брюсова. Это были дни, когда он подводил итоги своей жизни и чувствовал неудовлетворение от многого.

В то же лето В. И. Иванов ездил в Троице — Сергиеву лавру к П. А. Флоренскому, но я не сопровождал его. Помню только, что он вернулся очень удовлетворенный значительностью состоявшейся беседы, особенно просветленный и сосредоточенный.

Наконец, наступил день, когда я должен был уезжать из Москвы к родителям в Новочеркасск, а Вячеслав Иванович еще оставался в ожидании визы для отъезда в Италию. Мы обедали в последний раз и прощались в Доме Ученых.

Это было очень долгое прощание. Мы совсем уже простились, и я спустился со второго этажа. В вестибюле я надевал пальто. И вдруг вижу — Вячеслав Иванович быстро спускается с лестницы, бежит в вестибюль: «Я не могу, я должен вас еще раз обнять». Мы обнялись и оба заплакали.

Больше мы не встречались. Но была переписка. Было несколько очень дорогих мне и значительных писем от Вячеслава Ивановича из Италии: из Рима и Павии, где в колледже Борромео он преподавал греческий, латинский и церковно — славянский языки. В своих письмах к В. Иванову я иногда посылал посвященные ему стихи. Вот одно из них, написанное 25 мая 1925 года и отправленное из Новочеркасска:

ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ

В заключение мне хочется привести одно из писем Вячеслава Ивановича, посланное им 18 марта 1928 года из Павии на бланке колледжа Борромео:

«Дорогой, родной Витя, я глубоко благодарен вам за письмецо — слишком уж короткое, но более длинного я и не заслужил своим могильным молчанием. Однако не корите меня за него, и так как, видимо, Вы, в самом деле, меня не корите, я объясняю это всепрощающее великодушие верным голосом Вашего золотого и вещего сердца, которое могильного молчания не боится, им не смущается (как не смущается вообще отсутствием знаков), но твердо знает, что его любят и за могилой, как я Вас неизменно — в неизменной, даст Бог, сущности Вашей — люблю. Знаю, что Вам трудно, и верю, что Бог Вам поможет. Напишите все же подробно о себе, о своем здоровье, своих работах, замыслах и видах на будущее; наконец, сообщите новые из ваших стихов. Напишите также о товарищах, о Ксении [Колобовой], о Нелли [Миллиор], об Альтмане, о Вольпе; кланяйтесь им, а Цезарю [Вольпе] скажите еще, что я очень перед ним винюсь. Сергею Витальевичу [Троцкому] я тоже не писал целую вечность, перешлите ему мой братский привет, я очень, очень за него тревожусь. Пишите мне без большого риска остаться в проигрыше, п. ч. теперь, кажется, буду отвечать исправно, хотя, быть может и плосковато, т. е. не глубоко, не существенно, но достаточно содержательно: иначе, видно, не сумею. Но Вы меня знаете, и сердце сердцу весть подаст.

Обнимаю Вас от всего сердца и желаю счастливой Пасхи. А, может быть, Вы на Пасху‑то на Кавказ махнете или к семье, и письмецо это до Вас не дойдет? Жаль было бы, потому что хочется подать Вам ласковую весточку и заочно Вас обнять.

Ваш Вяч. Иванов.»

Вот и из этого письма видно, что мы были для Вячеслава Ивановича не просто студенты, а будущие люди, дорогие ему люди.

В. И. Иванов умер в Риме 16 июля 1949 года.

Проходят годы. Сейчас все больше и больше понимаешь, как много он нам дал, понимаешь и то, чего не понимал раньше. Это как пружина, которая долгие годы развертывается. Я убежден, что если бы нам удалось донести до других людей не только поэзию Вячеслава Иванова, а его человеческое значение, то, что был такой человек и что такие люди могут быть и бывают, то, быть может, это было бы самое главное из тех дел, которые могли бы еще сделать.

Как только хватило храбрости придти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и — дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтяревский, верный оруженосец поэта и его подголосок. В дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известного, как студия Гунста. Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне:

— Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда — «что‑то странно»… Но потом… потом…

Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как‑то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа. Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой — Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал о ее тяжелой смерти — она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три урода», «Кровь и кольцо»^[270].