— Полно, мужайся! — сказал ему Барбассон. — Это ничего, свежей водицы тут немного… В озере у Лакхнау несравненно больше… Не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты забыл. Ты знаешь пословицу: «счет дружбы не портит». Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?

Маленький отряд вошел в Нухурмур.

— Ну-с, что мы сделаем с ним? — спросил Сердар. — Бесполезно разыгрывать комедию правосудия с этим презренным. Существа такого рода стоят вне закона и даже вне человеколюбия. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю только, что он уведомил Кишнайю о прибытии моей сестры и ее семьи в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть — слишком легкое наказание для этого чудовища.

— Сердар, — отвечал Рама-Модели, — в один прекрасный день он велел расстрелять под стенами Хардвар-Сикри две тысячи людей, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей;[30] после четвертого выстрела артиллерийской батареи, изрыгавшей картечь на толпу людей, все крики прекратились, но в первом ряду среди трупов находился старик, который был только ранен; он встал и просил помилования… Только он избежал смерти. Среди солдат послышались взволнованные крики «Помиловать! Помиловать!» Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» С ним была одна из тех собак, которые водятся в Англии. Он сказал этой собаке, указывая на старика: «Пиль, Том! Пиль!» — и собака прикончила старика. Этот старик, — продолжал Рама глухим от волнения и гнева голосом, — этот старик был мой отец, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!

— Человек этот принадлежит тебе, — отвечал Сердар. — Я не чувствую никаких угрызений совести из-за того, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Чинсуру, Хардвар-Сикри, Лакхнау!

И, обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:

— Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логово разбойников. Мы можем не поспеть туда, чтобы спасти жизнь и честь несчастных, которые так много настрадались и так близки мне.

— Если я не нужен тебе, Сердар… — начал Рама-Модели с мрачным видом.

Сердар понял. С минуту он колебался, но чувство великодушия скоро отошло на задний план… Что мог ответить он старинному спутнику своих трудов, своих страданий, своего изгнания в тот час, которого тот с таким нетерпением ждал, чтобы отомстить за своего отца и тысячи невинных жертв, окончивших свою жизнь в ужасных пытках?.. Максвелл оставил за собой целое море крови… Сердар отказался от него, но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, ответил:

— Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.

Сердар и его спутники удалились… В пещерах остались Нана-Сахиб в своих апартаментах и Рама-Модели со своим пленником. Тишина, наступившая после ухода авантюристов, производила мрачное, зловещее, ужасное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук извне… Тишина погребального склепа!

Максвелл, почувствовавший себя несколько более уверенным, когда увидел, что остался один на один с индусом, тоже поддался влиянию этой ужасной тишины… Он стоял под каменным сводом, в узком проходе, слабо освещенном тусклым светом закоптевшей лампы, которая стояла на земле, загоняя все тени на потолок и придавая им самые причудливые формы… Тени эти двигались при мелькающем свете лампы, точно мстительные призраки.

Сидя в углу на корточках, Рама-Модели смотрел на Максвелла глазами хищника, который наслаждается видом жертвы, прежде чем ее пожрать… Он не спешил покончить с ним; перед ним впереди целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший способ, потому что он не еще решил, что ему делать с этим человеком… Убийца был в его власти, и этого было пока достаточно.

Он зажег гуку и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумный бред курителей гашиша… Взгляд его поднимался и опускался от хрустального кальяна к пленнику и от пленника к кальяну… Страх Максвелла переходил постепенно в безумный ужас; он знал, что дым индийской конопли имеет страшное свойство возбуждать мозг в голове курильщика и доводить до безумного экстаза мысль, овладевшую им. В ту минуту, когда начнется это возбуждение, когда наступит час безумия, что сделает с ним индус?.. О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура… ибо для него не оставалось больше надежды. Нельзя смягчить этого человека, отца которого он приказал разорвать своей собаке! И нигде нет выхода, чтобы попытаться совершить отчаянный побег… Крутом толстый и безмолвный камень, заглушающий призывы о помощи и крики жертв, да и кто услышит его, чтобы прийти к нему и освободить?..

Попробовать бороться? Нечего было и думать о борьбе с таким сильным противником с револьвером и индийским кинжалом за поясом… Нет, надо покориться смерти.

Но какой род варварской, небывалой казни придумает этот мозг, когда он дойдет постепенно до ярости, до бешенства, которое не рассуждает?

Крупные капли пота струились по лбу несчастного, и только инстинктивный страх ожидающих его ужасных пыток поддерживал его силы и мешал ему упасть в обморок…

Ах! Имей он только возможность довести гнев индуса до такой степени, чтобы тот сразу нанес ему смертельный удар… Надо было спешить, еще несколько минут — и палач перестанет понимать его; глаза индуса отливали странным блеском, то сверкая ярким огнем и зверской злобой, то становясь тусклыми и мрачными… А едкий густой дым гуки, наполненный запахом роз и жасмина, пропитанный соком индийской конопли, по-прежнему вырывался густыми облаками изо рта курильщика… И Рама-Модели начал как-то странно посмеиваться; ему, вероятно, представлялась уже его жертва, корчившаяся среди пыток, и несвязные слова срывались у него с языка: «Пиль, Том! Пиль, моя добрая собака!» Нет, перед глазами его проходила смерть отца, вызванная в его памяти влиянием ужасного гашиша, который придает видениям ощущение полной реальности.

Похолодев от ужаса и чувствуя, что пора кончить под страхом вскорости иметь перед собой безумца, способного грызть его, как Уголино грыз Руджери в ужасном видении Данте, Максвелл бросился вперед. Одним ударом ноги он опрокинул гуку и, схватив за горло индуса, повалил его на землю; это удалось ему потому, что он не дал Раме-Модели времени вскочить на ноги; обняв его затем рукой за шею, он принялся его душить. Но как быстро ни набросился он на него, Рама все-таки успел крикнуть:

— Ко мне, Нана!

Пораженный этим душераздирающим криком, Нана-Сахиб поспешил на него и, сразу поняв, в чем дело, набросился на Максвелла, опрокинул его в свою очередь и освободил Раму-Модели, который одним прыжком опять очутился на ногах.

Пары гашиша не успели сделать свое дело, и к индусу мгновенно вернулось его хладнокровие.

— Благодарю, Нана, — сказал он принцу, — ты спас мне жизнь, и я не забуду этого!

Взглянув на Максвелла с выражением дикого гнева, он сказал:

— Тебе мало было отца, негодяй, ты захотел еще и сына… Слышишь ты крики женщин и грудных детей, — продолжал он с возрастающим возбуждением, — они кричат о мести… Ага! Посмотрим, умеешь ли ты умирать… Закури-ка свою сигару и покажи, как презирает смерть капитан Максвелл… В таком виде ты бахвалился тогда в Хардвар-сикри… Кто просит здесь о помиловании? Пиль! Пиль, мой добрый Том! Ха, ха! Ты и не подозревал, что в тот день ты сам избрал себе род смерти. Зубы за зубы… Раны за раны… Кости за кости, ха! Ура! Ура! Капитан Максвелл!

И он в экстазе толкал его и гнал перед собой по коридору.

Вдруг камень повернулся, и лучи солнца залили вход в пещеру… Максвелл подумал, что спасен… Испустив крик удивления и безумной радости, в котором соединились все, оставшиеся еще у него силы, он выскочил из пещеры и бросился вперед, не видя того, куда он попал… Сзади него раздался взрыв зловещего хохота, и он услышал, как звучный голос Рамы-Модели произнес следующие слова: