Придя на берег озера, Сердар взял свой буйволовый рог, чтобы отвечать Нариндре, который то и дело повторял свои сигналы, не зная, слышат его или нет. Он извлек из него сначала звучную и продолжительную ноту, которая на условном языке означала: «мы слышали»; затем вторую отрывистую, быструю: «мы поняли», и, наконец, две, одну за другой: «мы сейчас будем в шлюпке».
Он остановился и ждал.
В ту же минуту из-за озера послышался целый ряд условных звуков — ответ Нариндры: «Это я, Нариндра, я вас жду».
Осторожность требовала, чтобы они имели в своем распоряжении целый ряд всевозможных сигналов; без этого они могли, ни о чем не подозревая, попасть в засаду, тогда как малейшего изменения не только количества нот, но и известной интонации, было достаточно, чтобы предупредить друг друга об опасности.
Пять минут спустя шлюпка быстро и безмолвно неслась по поверхности воды. Луна скрылась в это время по другую сторону гор и на озере, которое было окружено со всех сторон высокими вершинами Нухурмурских гор царила полная темнота. Озеро, не освещенное ни одним лучом света, казалось черным, как чернила. Темное беззвездное небо нависло над угрюмым пейзажем, точно мраморная крышка над гробом.
Это зрелище было предназначено не для того, чтобы прогонять мрачные и грустные предчувствия, угнетавшие Сердара в течение всего вечера. Друзья проехали уже две трети пути, не обменявшись между собой ни единым словом, когда пронзительный крик, похожий на свист макаки-силена (род обезьян, весьма многочисленных в лесах Малабарского берега), прервал вдруг их молчание.
— Что это значит? — воскликнул Сердар, вскочив на ноги. — Не сигнал ли это?
— Это значит, что мы приближаемся к берегу, — ответил Рама, — потому что леса, окаймляющие берега, дают убежище огромному количеству обезьян этого рода, и их крик не может представлять для нас ничего особенного.
— Да, но тебе должно быть известно также, что в тех случаях, когда звук рога может выдать наше присутствие врагу, мы заменяем последний криками животных, которых так много в этих лесах, что это никому не может внушить подозрения. Так, например, крик макаки-силена, повторенный два раза, означает…
Слова замерли на губах Сердара… тот же крик повторился вторично среди ночной тишины.
— А! На этот раз я не ошибаюсь, это сигнал, — воскликнул Сердар с еще большим волнением и, не дожидаясь ответа Рамы, бросился к машине. В ту же минуту шлюпка уменьшила ход, сотрясения винта мало-помалу сократились, и судно остановилось на некотором расстоянии от берега, близость которого невозможно было определить в темноте.
— Я повиновался сигналу, — сказал Сердар Раме, который в этот вечер был очень оптимистически настроен. — Он означает остановку, в какой бы точке земли или воды мы не находились! Там происходит что-то необыкновенное.
— В том случае, конечно, Сахиб, — отвечал Рама, — если сигнал этот подал Нариндра. Я, например, ничего не нахожу удивительного, если второй макака отвечает первому или один и тот же крикнул два раза.
— Во всяком случае я должен был повиноваться из осторожности, — продолжал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.
— Я не порицаю того, что ты счел нужным сделать, Сахиб, я ищу только естественного объяснения фактов, в которых нет ничего удивительного в таких местах, как эти.
— Я желал бы, Рама, чтобы ты был прав… Во всяком случае мы скоро узнаем, в чем тут дело. Третий крик, продолженный с намерением указать его происхождение, будет означать: «вернуться обратно». Тогда уж никаких сомнений не будет.
Прошло четверть часа томительного ожидания, но третьего сигнала не было… напротив, тихий звук рога, придерживаясь условных правил, дал знать людям в шлюпке, чтобы они продолжали свой путь. Вскоре после этого они без всяких затруднений пристали к берегу.
— Это ты, Нариндра, мой верный друг? — крикнул Сердар, не выходя даже из шлюпки.
— Да, Сахиб, — отвечал звучный голос, — это я.
И Нариндра тотчас же прибавил:
— Почта из Франции, Сахиб!
Услышав эти простые слова, Сердар почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Известие, которого он ждал целые месяцы и которое должно было показать ему, остались ли у него еще семейные связи, привязывающие его к жизни, или он всего лишь пария для своих и авантюрист для общества, — это известие Нариндра наконец привез. Оно здесь, в двух шагах от него; через десять секунд он прочтет его; жизнь его стояла на карте, решалась судьба… если ему некого больше любить, не на что надеяться… но нет, это невозможно. Его милая Диана, обожаемая сестра, не могла изгнать его из своего сердца… Естественно, что в тот момент, когда мысли роем теснились у него в голове, сплетаясь одна с другой, ноги не могли его больше держать, руки дрожали, голос был сдавлен… Вот уже двадцать лет, как он бродит по миру, склонив голову, удрученную презрением родных и проклятием своего отца!.. И ничего этого он не заслужил… Бог тому свидетель! Людское правосудие ошибается, но Божье никогда!
Вы не можете не понять теперь жгучей скорби человека, так несправедливо опозоренного… Скорби авантюриста, известного под именем Сердар, при воспоминании об этой прелестной белокурой головке, о сестре, которую он покинул ребенком и затем в один прекрасный день нашел ее сына и дочь, явившихся к нему с просьбой спасти их отца от мести сипаев… Он спас их всех троих, послав им свое имя вместо привета, когда пакетбот уносил их с Бомбейского рейда. При воспоминании о сестре, ставшей женщиной, женой и матерью в семье, которая могла быть и его семьей, он чувствовал ненависть к тем, которые изгнали его, не пожелав даже выслушать, и в то же время у него появлялось безумное желание вернуться во Францию с гордо поднятой головой и доказательствами своей невиновности в руках, чтобы понудить людское правосудие, осудившее его, признать свое заблуждение и возвратить ему честное имя, украденное негодяями… Он знал теперь, где ему достать эти доказательства, и то, чего он не сделал для тех, которые прокляли его кровь от своей крови, плоть от своей плоти, не желая принять, выслушать и снова разобрать дело, он сделает во имя воспоминаний своего детства, во имя сестры, которую он так любил, а для этого было достаточно, чтобы она написала ему: «Брат, вернись… я никогда не обвиняла тебя, я никогда не проклинала тебя… брат, вернись, я люблю тебя».
И если этот человек через две минуты… через две секунды узнает, написала ли ему это сестра, — неужели вы думаете, что он не имеет права волноваться?
И он даже не спросил Нариндру, почему он дал ему сигнал остановиться посреди озера, не следили ли за ним шпионы, занимаются ли до сих пор английские газеты Нана-Сахибом и им, Сердаром, подозревают ли о том, где они скрываются… Ее письмо… он думал только о ее письме, и когда Нариндра в тот момент, как ступил на землю, протянул ему пакет, он схватил это письмо, как скупец, хватающий потерянное им и снова найденное сокровище, прижал его к своему бьющемуся сердцу и, вернувшись немедленно на борт шлюпки, бросился в каюту, закрыл двери и люки, зажег лампу и положил драгоценное послание на стол. Писем оказалось пять; почему пять, когда только три человека знали, куда ему писать: лорд Ингрэм, верный друг, всегда веривший в его невиновность и давший совет Эдуарду и Мэри обратиться к нему с просьбой спасти отца, бывший консул Калькутты, уполномоченный восстания в Париже, и сестра, которой он писал?
Он взял наудачу одно из них, желая испытать, поможет ли ему слепой случай найти именно то, которое он желал, и случай не обманул его — он взял письмо, которое бросилось ему в глаза своим изящным видом. Заметили ли вы, что наружный вид писем почти всегда отображает характер тех, кто их пишет, особенно женщин; а на этом, кроме изящества, была еще печать с гербом Монморов и Кемпбеллов. Дрожащей рукой сломал он печать, пробежал первые строчки и остановился, задыхаясь от волнения.
Да, это было письмо сестры, которое начиналось так:
