— Эта мышка в пять раз больше кошки.

Щетинкин пребывал в глубокой задумчивости. Он окидывал взглядом Белоцарск, лежащий внизу, Енисей, соседние холмы, где располагались командные пункты батальонов.

— С Манским полком связь установлена? — спросил он начальника штаба Иванова.

— Установлена. Выходит к Белоцарску.

— Тальскому и Канскому подтянуться. Они ударят в тыл Бологову. Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте… — И, уже обращаясь к Кравченко: — Об ударе в лоб думать, конечно, безумие. И все-таки… И все-таки… Вот замкнем кольцо… Представляется, может быть, неповторимый случай опрокинуть противника в Енисей. Ачинцев поведу сам.

— Гляди, кажется, надвигается гроза, — сказал Кравченко.

И в самом деле, небо заволокли клубящиеся аспидно-черные облака, слышались далекие раскаты грома.

— Разведчики должны порубить или столкнуть в воду все лодки, на которых переправились белые, — сказал Щетинкин. — Вот тогда можно рассчитывать на полную победу.

Вечером при вспышках молний цепи партизан с криками «ура» пошли в атаку. Ожесточенный бой завязался в разных концах Белоцарска. Ураганный огонь пулеметов, орудий и винтовок заглушал раскаты грома. Слышались стоны раненых, ржание коней, звон шашек.

На коне появился Щетинкин, он прорубался шашкой сквозь сомкнутый строй бологовцев. Белые отходили к Енисею. Триста новобранцев сдались в плен партизанам.

Ночную темь прорвал крик раненого Бологова:

— Лодки! Где лодки?

Казачьи сотни бросались в воду в сомкнутом строю, пехота цеплялась за лошадей, пытаясь плыть под огнем. Но быстрые воды Енисея поглощали людей и лошадей.

Внезапно наступила тишина.

Полыхали на горизонте далекие зарницы.

Васса Щетинкина сидела на камне с Шуркой на руках и девочками. Берегом Енисея шел Щетинкин. Лицо его было черно от пороховой копоти и грязи, глаза блуждали по сторонам.

— Васса, Васса! Клава, Надя! — иногда кричал он.

И почти наткнулся на Вассу.

— Васена!..

Она подняла голову, молча посмотрела на него. У нее были воспаленные, измученные тревогой глаза.

Щетинкин взял Шурика, прижал к груди.

— Живы!

— Дети хотят есть и пить, — сказала Васса. — Я ничего не слышу. В ушах звенит. Нас чуть не накрыло снарядом.

— Это пройдет, Васса, пройдет. Дорогие вы мои! Слушай, Васса: мы их разбили. Разбили! Завтра выступаем в Минусинск.

В Белоцарске появился отряд монгольских цириков во главе с Хатан Батором-ван Максаржавом. Максаржав легко сошел с лошади, остановился напротив Щетинкина, Кравченко и Уланова, протянул им голубые шелковые хадаки[2].

— Белые уничтожены, — сказал он. — И это великое дело совершили вы. Если бы в Монголии были такие же отважные люди — большевики, как вы, я, не раздумывая, отказался бы от своих титулов и стал революционером…

Это необычное желание знаменитого монгольского князя, как мы узнаем позже, сбылось.

А пока партизанская армия, разгромив Бологова, решила идти не в Туркестан через Монголию, а в Минусинск. Она окрепла, в нее влилось местное население. Никакой враг ей не был теперь страшен.

Раненому Бологову удалось бежать. Давно ли он, распустив ухарский чуб, хвастал в ресторане:

— Кравченко и Щетинкина пригоню в Минусинск с петлей на шее, останется их только повесить! — и стегал себя плеткой по сапогам.

Теперь он сам боялся попасть в петлю. Из восьми тысяч его солдат и офицеров уцелело всего семьдесят. И эти семьдесят, казалось бы самые надежные, бросили его в Туране, а сами убежали от наседающих на них партизан. Он скрывался в маральнике, среди благородных оленей, и участь его зависела от местного крестьянина, который приносил воду и пищу. В томительные часы полной неопределенности он перебирал письма жены, которой еще совсем недавно обещал, что заберет ее в Белоцарск. Белоцарска больше нет и, наверное, никогда не будет. Жена сообщала из Томска о бегстве армии Колчака и что ей прямо-таки некуда деться. «Возьми, возьми к себе! — настойчиво требовала она. — Уедем в Маньчжурию, в Китай — куда угодно, только бы не видеть этих кошмаров…» Постепенно он успокоился: если даже его выдадут, кто сможет доказать, что он и есть тот самый Бологов?.. Но когда по ночам чудились чьи-то шаги за изгородью, он хватался за маузер. Да и не спал по ночам. А днем погружался в тяжелую дрему.

Страшные ночи. Темень. Низкие блестящие звезды. Непонятные звуки и шорохи. Уползти бы куда-нибудь подальше, в тайгу, в горы… Но и тайга и горы были далеко. Когда он думал о Щетинкине, в нем закипала немощная ярость.

А смерть уже шла по его следу. И эта смерть предстала перед ним мерклым синим утром в облике высокого белокурого эстонца, брата которого Бологов не так давно велел повесить. Есаул сразу же узнал этого эстонца и понял: конец! Сделал несколько выстрелов, но эстонец стоял на пороге невредимый, сумрачный. Он поднял наган и не спеша сделал всего один-единственный выстрел. Больше патронов не было…

Отряд в семьдесят человек, бросивший Бологова на произвол судьбы, а это были в основном офицеры, скоро соединился с кулацкой минусинской дружиной, насчитывающей шестьсот всадников. Эти внушительные силы стали на перекрестке Белоцарского и Усинского трактов с намерением не пустить партизан, идущих на Минусинск. Город прикрывала гора Думная. Пришлось применить свою испытанную тактику. Кравченко с небольшим отрядом открыл невероятно шумную пальбу, создавая видимость широкого наступления. А Щетинкин тем часом с Манским полком пошел в обход. Зайдя в тыл белых, к Даниловскому заводу, он без боя захватил целый полк новобранцев. Часть из них отпустил, наказав предупредить передовые цепи белых, что драться-де бессмысленно, так как у них в тылу все сдались.

Белые погрузились на пароходы и отплыли, оставив город партизанам.

Тринадцатого сентября партизаны вошли в Минусинск.

Мимо торговых рядов, казарм, знаменитой минусинской тюрьмы, в которой колчаковцы замучили тысячи местных жителей, мимо театра шли люди с иконами и хоругвями — встречали красных партизан. Пустынная пристань оживилась, здесь состоялся митинг.

Наконец-то осуществилась мечта Щетинкина и Кравченко: они объявили создание Минусинской Советской республики!.. Степной Баджей пришел сюда. Образовался Минусинский фронт красных партизан, охвативший двадцать три волости. Он преградил путь колчаковским войскам в Монголию и Китай, окончательно разложил их. В город потянулись со всех сторон люди, желающие вступить в партизанскую армию. За несколько дней армия выросла до тридцати тысяч человек. Теперь у партизан было почти двести пулеметов и шесть пушек.

Но белогвардейцы продолжали удерживать левый берег Енисея. У них насчитывалось по меньшей мере десять тысяч солдат и офицеров.

Партизанская армия провела тридцать шесть крупных боев. Особенно кровопролитной была Новоселовско-Трифоновская операция, в ходе которой партизаны очистили от белых левобережье Енисея.

Поняв, что Омск не удержать, Колчак объявил новой «столицей» Иркутск и двенадцатого ноября двинулся в путь на восток вместе с отходящими частями. Впереди, пробивая заторы из составов, переполненных беженцами и штабными офицерами, двигался эшелон совета министров. Почему впереди?.. Разведчики доложили «верховному», что исчезнувший начальник Омских артиллерийских складов Римский-Корсаков никуда не девался: он проспал взятие красными Омска! Да, да, проспал. Проснулся, спокойно позавтракал, вышел на крылечко подышать свежим воздухом. И был сильно удивлен, заметив красноармейцев, расположившихся на бивак у его дома. Тут генерала и взяли. Впрочем, сопротивления он не оказал.

— По моим расчетам, вы в это время должны быть в Марьяновке, а не в Атаманском хуторе, — объяснил он свою беспечность красному командиру, отобравшему у него портфель с делами и оружие. — Эти мерзавцы вместе с Колчаком бежали из Омска, и ни один не удосужился позвонить мне, предупредить…