— Это узость. Мы лучше пойдем на утрату, — настаивал Альянов.

— А мы не пойдем!

— Ставлю на голосование. Кто за наступление? Кто против? Итак, большинство за наступление! — Альянов торжествовал.

Поднялся Кравченко.

— Я снимаю с себя обязанности главкома, — решительно заявил он.

— А вы, Щетинкин? — высокомерно спросил Старобельцев.

— А я не снимаю. И Кравченко погорячился. Я плюю на вашу подлую затею! — отрезал Петр Ефимович.

— Вы обязаны подчиниться воле большинства!

Щетинкин зло рассмеялся, снял папаху и уселся за стол. Альянов был несколько растерян.

— «Воле большинства»… Смотря какого большинства, Альянов, — сказал Щетинкин спокойно. — В прошлом году скрывался я от беляков на острове. Еда была, а пришлось уйти в деревню… Волки выжили, оказались в большинстве.

— Значит, я, Старобельцев, Разговоров, Высоков, Блюм и другие — волки? — Глаза Альянова недобро прищурились.

— Вы, Альянов, просто крикун, карьерист. Вас никто не выбирал. Вас кооптировали ваши сторонники.

— Я возражаю! — запротестовал Альянов.

— Можете возражать. Случается и так: кучке крикунов, «филистерам от революционаризма», как называет их Ленин, удается захватить большинство и громкими фразами увлечь за собой массу. Таких нужно бить по голове.

— В вас, Щетинкин, до сих пор живет начальник уголовного розыска, — бросил Альянов с сарказмом. — Вы бы всех скрутили…

— Густо кадишь — всех святых зачадишь. Цензовую сволочь в свое время скрутил. Меня и Кравченко выбирали партизаны. А вы здесь ни при чем. Созовем общее собрание партизан.

Вошел начальник штаба Иванов.

— Товарищи, срочное сообщение… Со станции Камарчага прибыл наш разведчик. Вами посланный, Петр Ефимович, Володя Данилкин.

— Приведите сюда, пусть расскажет… — распорядился Кравченко.

У Володи был измученный, больной вид. Он принял стойку «смирно» и доложил Кравченко:

— На Камарчаге разгружается корпус генерал-лейтенанта Розанова. Я насчитал двенадцать эшелонов солдат, двадцать пять пушек, бомбомет. Нас схватили. Деда запороли, мне удалось бежать…

Повисло тягостное молчание.

— А ты, малец, не преувеличиваешь? — засомневался Альянов. — У страха, как известно, глаза велики.

Но Володя даже не взглянул в его сторону. Кравченко тяжело задышал, поднялся, сказал тоном, не допускающим возражения:

— Колчак стягивает против нас весь свой черный интернационал, так я понимаю. Мне вверено командование партизанской армией. Приказываю: командирам полков отбыть немедленно в свои полки. Хлеб вернуть в Баджей. Немедленно! Республика в опасности!..

— Я категорически возражаю! Это диктаторство!.. — выкрикнул Альянов.

Щетинкин обернулся к нему, сказал зло:

— Вот что, Альянов, хватит! Если не успеете вернуть хлеб из Вершино в Баджей, накажем по закону времени! Завяжите узелок…

Под суровым взглядом Щетинкина Альянов тяжело опустился на табурет, вобрал голову в плечи, насупился.

Кравченко пожал руку Щетинкину.

— Спасибо, Петро… Очень хотелось бы знать, что все-таки замышляют белые?..

— Я сам это узнаю, Александр Диомидыч, — пообещал Щетинкин.

Был второй час ночи. В комнате с высоким белым потолком и электрической лампой под зеленым абажуром сидел есаул Бологов и читал французский роман. С тех пор как Бологов прибыл из Омска сюда, в Камарчагу, он испытывал отвращение к самому себе: обладая аналитическим умом, он понял, что Колчак заблаговременно готовится к бегству и расчищает себе путь на восток. И он, Бологов, тоже побежит вслед за этим авантюристом. Обязательно побежит! «А вот возьму и останусь! — иногда появлялась дерзкая, ожесточающая мысль. — Не хочу жить так, как велит Джоллико и вся эта английская и японская сволочь!..»

И все-таки есаул знал, что побежит за Колчаком.

Открылась дверь, на пороге появился человек в форме полковника. Его сопровождали два поручика, по-видимому адъютанты. Оба рослые, широкоплечие. Полковник был в парадной форме, при орденах и медалях.

Есаул вскочил, представился:

— Начальник оперативного отдела есаул Бологов. С кем имею честь?

Человек в форме полковника поздоровался с есаулом за руку, крепко сжал эту руку и не отпустил ее.

— Щетинкин, — сказал человек в форме полковника.

Есаул улыбнулся:

— Однофамилец знаменитого Щетинкина?

— Никак нет, есаул. Я и есть тот самый Щетинкин.

Бологов пытался выдернуть руку. На лице появились растерянность и недоумение.

— Тихо! — проговорил Щетинкин.

«Адъютанты» ловко повернули левую руку есаула за спину, вынули у него из кобуры револьвер.

— Приказываю предъявить мне оперативный план по ликвидации партизан Степного Баджея! — сказал Щетинкин, выпуская руку есаула.

Есаул уже пришел в себя от нервного шока. Он посмотрел на Щетинкина с любопытством, усмехнулся:

— Не могу-с.

— Не валяйте дурака, есаул, штаб окружен партизанами, пропуска в наших руках. Хотите остаться в живых — доставайте планы, схемы, карты.

Лоб Бологова покрылся крупными каплями пота.

— Но меня после этого все равно расстреляют!

— Нам нужны копии. Только копии. Даю слово держать в тайне от вашего начальства сегодняшнее свидание. Это сохранит вам жизнь.

Есаул медлил. Наконец он решительно подошел к сейфу, открыл его, достал карту-схему, расстелил ее на столе. На карте крупными буквами было написано: «Основной вариант по ликвидации партизанских сил Степного Баджея».

— То, что нужно, — удовлетворенно произнес Щетинкин. — До рассвета два часа. Присаживайтесь, есаул, будем работать.

Они уселись за стол.

Щетинкин едва успел вернуться в Семеновку — белые перешли в наступление. Но теперь их замысел был ясен. Доложив обо всем по телефону Кравченко, Петр Ефимович занялся обороной Семеновки.

Противник сразу же ввел значительные силы.

Снаряды падали во дворы и огороды, горели дома и амбары. Вспыхивали и таяли белые облачка шрапнели. По улице метались подводы, груженные мешками с мукой, бочками. Бежали женщины с узлами, дети цеплялись за подолы матерей; ковыляли, опираясь на суковатые палки, старики.

— Закрепиться на окраине Семеновки! — кричал в трубку фонического телефона Щетинкин.

В блиндаже телефонов было несколько, Щетинкин брал сразу по две трубки и прикладывал их к ушам.

— Что? Что?! Канский полк разбит? Бегут?.. Где Старобельцев? Без паники… Ачинцы будут прикрывать ваш отход. Отходите в Баджей… все в Баджей… Что? Плохо слышу. Вершино оставили? А хлеб? Зернохранилище, говорю? Белые захватили?.. И все наши обозы?..

Щетинкин был взбешен. Он бросил трубку и увидел жену, Вассу.

— Васена? Ты откуда? А дети, дети где? — обеспокоенно спросил Петр Ефимович.

— Детей в Баджей партизаны переправили. Зинаида Викторовна Кравченко за ними присмотрит. А я к тебе…

— Да ты что, не видишь, что здесь творится?.. Убьют! Отходим… Стихнет стрельба — давай сразу же в Баджей!

— Петя, не отсылай меня. За тебя боюсь. Да и сама хочу с ними расквитаться.

Щетинкин подобрел, погладил жену по волосам.

— Ладно. Да только недолго мы тут продержимся.

Он понимал Васену.

…Матэ Залке удалось уйти в красноярскую тайгу, соединиться с другими интернационалистами. Партизанский отряд вырос, наносил ощутимые удары чешским легионерам. Потом в Красноярске появились колчаковцы. В сравнении с легионерами, эти дрались упорно, ожесточенно и с большим тактическим умением. Белогвардейскими воинскими частями командовали опытные офицеры. В отряд Матэ вливались и русские рабочие, интеллигенты из бывших ссыльных. Партизаны делали смелые налеты на колчаковские гарнизоны, на склады с оружием и продовольствием, контролировали железную дорогу чуть ли не до Канска. Они были неуловимы.

Доводилось Залке слышать о смелых действиях партизанского отряда Щетинкина на севере Ачинского уезда. Говорили, будто отряд насчитывал не меньше пятисот, а то и семисот партизан, а это уже была серьезная сила. Когда пуржистой ночью рухнул от взрыва мост неподалеку от станции Кандат, колчаковские газеты заговорили о партизане Щетинкине.