Так впервые от Максаржава Щетинкин услышал о Данджуре и Ганджуре, неведомых драгоценных книгах, энциклопедии буддийских познаний. Признаться, он не очень-то придал всему этому значения: книги, да еще божественного содержания… Кому они нужны, кроме попов?..

Рядом с монастырем Эрдэни-дзу находились развалины древней столицы империи Чингисхана Каракорума, но их осматривать они не стали, а устремились в Худжиртэ.

Зеленую речную долину замыкали цепи гор. Повсюду были разбросаны серые и белые юрты. За оградой прямо из-под земли били горячие ключи, над которыми поднимался густой пар. По деревянным желобам текла целебная вода. Каждый желоб лечил «свою» болезнь — ревматизм, желудок, глаза. Водой умывались, пили ее.

В долине обитали издревле: нередко можно было увидеть плиточные могилы и курганы, оставшиеся от незапамятных времен. И те, древние, наверное, лечились на аршанах. Горячие источники были огорожены каменными стенами. Там принимали ванны, лежали, отдыхали, грели кости.

Военному министру приготовили отдельную шестиханную юрту. Рядом, в юрте поменьше, размещались охрана, его адъютант и переводчик Щетинкина.

— Будем с тобой жить в этой юрте, — сказал Максаржав. Щетинкин принял приглашение. Он должен был находиться какое-то время в Худжиртэ, понаблюдать, как сотрудники ГВО несут свою службу, бдительно ли следят за вновь прибывшими больными. Разумеется, в его обязанности вовсе не входило охранять военного министра, он мог лишь дать дельные советы. Но все равно он чувствовал ответственность за жизнь друга.

Это были хорошие дни тесного общения, воспоминаний о прожитой жизни. Мечтали и о будущем.

— Вот у вас говорят: «Добро пожаловать!» — сказал Максаржав. — А у нас это произносится: «Мориламу! — что значит: «Шествуйте на коне!» А ведь настанет время, и кочевник слезет с коня, перестанет быть кочевником. Я предвижу это…

Чаще всего вели политические разговоры, и это была большая школа для Щетинкина: он узнал о правых уклонистах, которые во главе с Дамба-Дорджи и Джа-Дамбой действовали против генеральной линии партии, стремясь повернуть Монгольскую Народную Республику на капиталистический путь.

— Враг изворотлив, — говорил Максаржав в гневе. — Некоторые ученые люди сравнивают марксизм с буддизмом. Правые целыми гуртами принимают в партию лам, специально засоряют наши ряды, цепляются за иностранные фирмы, душат свою кооперацию.

Подобные разговоры, разумеется, не способствовали выздоровлению военного министра. Да и Щетинкин возмущался, разгадав тактику правых, рассчитанную на то, чтобы разорвать союз Монголии с Советским Союзом.

Историю своей партии Щетинкин знал: правые всюду одинаковы! Вначале устраивают дискуссии, создают платформы, а потом стреляют из-за угла…

И все-таки ему следовало уехать отсюда. Сославшись на неотложные деда и еще раз проинструктировав сотрудников внутренней охраны, он простился с Максаржавом.

Трудно сказать, были ли в Худжиртэ попытки убить военного министра, но все обошлось. Его охраняли надежно. И все же, до того дня, пока Максаржав не вернулся в Улан-Батор, Щетинкин испытывал нервное напряжение.

— Я совсем здоров! — бодро заявил Хатан Батор. — А мне уж, признаться, показалось, что и родник высох, и камень треснул.

— Мы еще повоюем, дорогой Хатан Батор!

— Да, да. Пока молод — зубы белые, состарился — волосы белые. Но все равно твердишь: пусть тебя давят горы, но не дай раздавить себя почестям. Хочу поехать на родину, пожить, как все араты. Займусь выделкой кож.

В его голосе звучала радость выздоровевшего человека.

Мог ли он, побывав в Худжиртэ и Эрдэни-дзу, считать, будто знает эту страну ковыльных степей, барханов и великих центральноазиатских пустынь, равную по площади трем Франциям?

Тогда, в двадцать первом, его конный отряд в погоне за Унгерном углубился в ковыльно-полынные степи на юг до Мандала. Это не так уж далеко.

Теперь сама работа обязывала знать Монголию, постигать ее внутреннюю сущность, казалось бы простую, а на самом деле очень сложную, в переплетении политических событий. Государственная внутренняя охрана была тесно связана с охраной границы, так как именно оттуда, из Маньчжурии и Китая, наползало главное зло: вдохновители заговоров и мятежей, японские шпионы, разведчики других капиталистических стран. Никто из правителей тех заморских стран, да и не только заморских, не хотел сдавать без боя Монголию народной власти. Граница протянулась на семь тысяч шестьсот семьдесят километров: заснеженные скалистые хребты и тайга, пустыни, безлюдные степи на востоке. На этой границе имелись такие места, где до сих пор водились дикие верблюды — хаптагаи и дикие лошади — тахи. Или взять хотя бы халхингольский участок. Летом — полчища комаров, от которых в панике бегут целые стойбища, зимой — лютые морозы, и во все времена года — бездорожье, оторванность от населенных пунктов. Пограничные заставы разбросаны до ста километров друг от друга. При нападений банд несут большие потери. Бандиты угоняют за границу скот, поджигают государственные учреждения. Пограничники и зимой и летом живут в юртах. Но назойливее комаров нарушители государственной границы. И вся бесконечная граница охранялась всего четырьмя погранполками при поддержке пулеметного полка, кавбригады и артдивизиона.

Гнездами мятежей, их опорными пунктами, следовало считать монастыри. На шестьсот тысяч населения Монголии приходилось свыше ста тысяч лам-монахов более чем в семистах монастырях! Каждый третий мужчина находился в монастыре. И вот «божьи люди» превратились в злобных врагов народной власти. Ведь лучшие угодья и пастбища принадлежали монастырям, каждый монастырь — дацан или хурэ — владел тысячами голов «длинноногого скота» и «коротконогого скота». Имущество богдогэгэна, владетельных князей и скот бывшего императора Пу И, оставшийся на пастбищах Дариганги, конфисковали в пользу государственной казны.

Действия народно-революционного правительства, конечно, озлобили и князей, и настоятелей монастырей. Органам внутренней охраны приходилось сосредоточивать внимание главным образом на монастырях.

Некогда Урга была монастырским центром, ее называли Да-Хурэ, что значит Большой Монастырь. Теперь она стала называться Улан-Батором, городом Красного Богатыря, центром революции.

Начальник Государственной внутренней охраны (ГВО) Чимид показывал Щетинкину город. Грязные, пыльные, кривые улочки, войлочные юрты, бесконечный частокол из тонких, не очищенных от коры стволов ели, огораживающий личные подворья — хашаны. Кое-где глинобитные домики. На улицах обилие лам в желтых и красных одеяниях, много нищих, бездомных бродяг. Жирные торговцы-китайцы сидели в своих лавках. Лавки тянулись рядами от монастыря Гэсэра, мрачного, подслеповатого строения из потемневшего от времени кирпича, до самой окраины города.

Из любопытства Щетинкин приценивался к товарам, к продуктам и был буквально ошеломлен ценами: за кирпич зеленого чая требовали овцу, за шесть метров искусственного шелка на халат-дел — коня, за пачку сахара-рафинада — большой тюк овечьей шерсти…

— Спекулянты, — пояснил Чимид, — государственный сектор еще слаб, вот они и лютуют. Не только здесь, но и в провинции.

— Да, но где же я возьму тюк шерсти, чтобы купить ребятишкам сахар? — полушутливо сокрушался Щетинкин. — Без халата я как-нибудь обойдусь, а сахар…

— Для вас найдем, — благодушно успокаивал Чимид. И уже серьезно давал неутешительные справки. Оказывается, в стране орудовали почти пятьсот китайских и двенадцать англо-американских фирм, их филиалы были разбросаны по всей Монголии. В каждом сомоне сидели торговые паучки, за бесценок скупающие шкуры, шерсть, пушнину, драгоценные камни и просто табуны лошадей, стада коров и отары овец.

В городе имелись и большие магазины богатых торговцев, в основном китайцев. Китайцы населяли целые кварталы. За слепыми глинобитными стенами прятались их глинобитные же фанзы.