А через день я узнала, что ночью аэродром «братцев» подвергся бомбежке. Несколько человек были ранены, в том числе и Леша. У него самое тяжелое ранение — в спину. В ту ночь Леша дежурил на аэродроме, и, когда стали падать бомбы, он с товарищами бросился рассредоточивать самолеты, сгрудившиеся на старте перед вылетом.

Днем я вылетела в Краснодар, куда увезли раненых. Попутно в штабе полка мне дали задание — отвезти в дивизию пакет. Приземлившись на большом краснодарском аэродроме, я сразу увидела возле ангара палатки с красным крестом и подрулила прямо туда. Оказалось, что в госпитале мест не было, и ребята ждали пока здесь, в палатках.

Откинув полог, я заглянула в первую палатку и вошла, узнав Лешу. Он лежал на животе и не мог повернуться. Говорить стоило ему больших усилий: болела спина, горели внутренности… Он сдерживался, чтобы не стонать.

Я присела, опустилась перед ним на колени, чтобы он видел меня. Лицо у него было бледное, на лбу испарина. Но он улыбался…

— Вот я и отлетался…

— Ты поправишься, Леша. И опять будешь летать.

— Ничего, бывает… Ты не смотри так — я выдержу! Постараюсь…

Я не могла сдержать слез, и они сами катились, катились по щекам. Поцеловав его в холодный лоб, я ушла, чтобы узнать, когда раненых поместят в госпиталь. Обещали к вечеру.

Не дождавшись вечера, я улетела в полк. Больше я Лешу не видела. Он умер от гангрены — слишком глубока была рана, и спасти его не могли…

Война продолжалась уже третий год. Впереди был еще длинный путь…

Я ничего не знала ни об Оле, ни о Тимохе, ни об остальных моих друзьях. А между тем друзья мои тоже воевали.

Мой самолет летел в черноте сырой осенней ночи. В небе, сплошь затянутом облаками, не было ни звездочки. На земле — ни огонька. Только изредка на проселочной дороге вспыхивали фары машин и тут же гасли — это какой-нибудь шофер, нарушая правила светомаскировки в прифронтовой полосе, ненадолго включал свет на крутом повороте.

Ровно гудел мотор, выбрасывая из патрубков голубоватые языки пламени. Справа под крылом извилисто тянулась еле заметная песчаная полоска таманского берега. Дальше, за этой полоской, лежала огромная темная масса — Азовское море.

Я летела из района Темрюка привычным маршрутом, по которому наши самолеты По-2 летали десятки раз в Крым, через пролив, к Керченскому полуострову, где сосредоточились отступившие с Тамани вражеские войска. Уж много ночей мы бомбили укрепленные районы, высоты, на которых стояла артиллерия, склады с боеприпасами, машины, танки, скопления войск…

Но сегодня, когда на Крымское побережье высаживался морской десант для захвата плацдарма, нашему полку дали другое задание: мы должны бросать бомбы на вражеские пулеметы и прожекторы, которые препятствовали высадке десанта.

Давая последние указания перед вылетом, командир полка Бершанская сказала:

— Прожекторы и пулеметы стоят на самом берегу. Наши катера могут причаливать в разное время. Следите за обстановкой.

Подлетая к Керченскому проливу, я увидела, что на том, на Крымском, берегу, где пока еще хозяйничали немцы, вражеские прожекторы ведут себя не так, как обычно: их яркие лучи сейчас не были устремлены вверх в поисках самолетов, а лежали горизонтально на земле, направленные в сторону пролива. Весь пролив, по которому плыли катера с десантом, был освещен. Выключались прожекторы только в том случае, когда приблизившийся гул ночного бомбардировщика предвещал, что на прожектор будут сброшены бомбы.

Широкие лучи медленно ползли по кипящей от мелких волн поверхности моря, выхватывая из темноты отдельные катера, лодчонки и тендеры, которые двигались к вражескому берегу. Нащупав катер, белый луч словно прилипал к нему и, полностью осветив его, скользил вместе с ним, пока с берега в упор по катеру бил пулемет.

Катера отвечали пулеметным огнем, обстреливая берег.

К тому времени, когда мой самолет приблизился к берегу, многие катера уже горели. Горели и плыли дальше. Полосы дыма тянулись от них по ветру, и сверху было похоже, будто Керченский пролив заштрихован. Сквозь густой дым пробивался огонь, бросая на воду красноватый свет.

Там, на катерах, были люди. Десантники, которым предстояло не только высадиться, но с боями отвоевать у врага хотя бы небольшую часть крымской земли и потом удержать этот плацдарм.

Самолет был уже над сушей, когда ближайший прожектор, оставив один из катеров, плывших через пролив, переключился на другой, вырвавшийся вперед. На этом катере начался пожар, но он упрямо двигался к берегу. Я услышала взволнованный голос Нины, штурмана:

— Наташа, держи на прожектор! Быстрее!

Но быстрее я не могла: слишком мала скорость у нашего По-2. Пока я летела к прожектору, с берега по освещенному катеру открыл огонь пулемет. С катера тоже вели огонь. Когда мы наконец очутились над прожектором, Нина бросила на него одну бомбу. Только одну, чтобы там, внизу, знали, что у нас осталось еще несколько бомб. Прожектор немедленно выключился и, пока мы над ним кружили, не подавал никаких признаков жизни. Ловить нас он даже не пытался. Сегодня вообще все было не так, как обычно: вместо того чтобы избегать прожекторов, мы искали их, а немцы, занятые обстрелом наших катеров, не успевали оказывать противодействие самолетам.

Покружившись над прожектором, мы повернули в сторону пулемета, который обстреливал катер. Едва отошли немного, как прожектор снова включился.

— Выдерживай курс поточнее! — предупредила Нина.

Тщательно прицелившись, она бросила бомбы на пулемет, который строчил без устали, и мы опять поспешили к прожектору. Видимо, Нина попала точно в цель, потому что пулемет замолчал. Но зато соседний, стоявший неподалеку, перенес свой огонь на наш катер. Мы не успевали…

— Скорее! Надо погасить прожектор! — волновалась Нина. — Наши уже подплывают к берегу, а он светит!

Она торопила меня, а я злилась, что у нашего самолета черепашья скорость, и на полной мощности выжимала из него все, что могла.

— Катер! Смотри, как горит!

Действительно, пламя разгоралось все сильнее, и я живо представила себе горстку людей на пылающем катере, под пулеметным огнем. По спине пробежали мурашки.

Больше не было бомб, но мы не сразу улетели, а некоторое время еще кружили над прожектором, который боялся включиться. А тем временем горящий катер подплывал все ближе и ближе к берегу…

Уже потом, после войны, я узнала, кого мы с Ниной прикрыли с воздуха при высадке десанта, кто был командиром катера, который первым причалил к неприятельскому берегу. Слава Головин, тот самый Слава, с которым мы учились летать на планере, сам же и рассказал мне впоследствии подробности высадки.

…Огонь вспыхнул на корме, встречный ветер сносил его в сторону моря, и все же он быстро расползался, перемещаясь к центру катера. Никто не гасил пламя: для этого не оставалось ни сил, ни времени. Катер, опередив остальные, шел к берегу.

Вражеский пулемет, стрелявший с высотки на берегу, косил людей, но прыгать в воду было еще рано, и Слава напряженно ждал, не подавая команды. Он знал, что десантники давно готовы покинуть катер, и стоит ему сейчас сказать всего одно слово, как все, кто уцелел, бросятся в море.

Но Слава не спешил: нужно было определить этот решающий момент с максимальной точностью. Подать команду раньше времени — и многие десантники, даже те, кто не ранен, утонут, выбившись из сил, если глубина моря окажется большой. В то же время и медлить нельзя, так как пулемет может скосить людей до высадки.

Отыскав глазами лейтенанта Савкина, своего заместителя, которому верил, как самому себе, и на которого опирался в трудную минуту, Слава увидел, что тот, согнувшись, помогает раненому передвинуться подальше от огня, и немного успокоился, как бы убедившись, что можно выждать еще чуть-чуть и от этого ничего страшного не случится.