Мы втащили ее в комнату и уложили на широкую лавку. Вокруг пострадавшей стали хлопотать подруги, приводя ее в чувство. Одна из них, захлебываясь от волнения, рассказывала:
— Как молния ударит! Прямо рядом с Шуркой…
Но вот Шура открыла глаза. Мы с Олей вышли на крыльцо.
Дождь по-прежнему лил, но было уже не так темно — туча, светлея, рассасывалась. Наконец дождь прекратился, и остатки туч, уплывая, открыли чистое голубое небо.
— Оля, пошли за кувшинами. Там девчата умирают с голоду — перерыв уже кончился.
— Жрать хочется до чертиков! — вспомнила Оля. — А там мясо!
Она даже прищелкнула языком, предвкушая удовольствие, которое получит от вкусного обеда.
В избе пахло капустой, щами, мясом и еще чем-то — не то скипидаром, не то спиртом. Шура, улыбаясь, расспрашивала подруг:
— Как же вы меня тащили? Ничего не помню!
— Ты была вся синяя. И такая тяжелая…
— Правда? — удивлялась Шура. — Ничего не помню!
Я отыскала глазами кувшины, которые стояли на подоконнике среди разной посуды, и уже хотела взять, но в ужасе замерла на месте: сверху в каждом кувшине темнел толстый слой мух, утонувших в жирных щах…
Увидев, что произошло, Оля взяла кувшин и, словно не веря своим глазам, некоторое время смотрела в него. Мы переглянулись и молча, с кувшинами в руках, вышли из дома.
Совершенно расстроившись, Оля ругала себя и меня:
— Черт побери! Такие щи! С мясом! Две идиотки…
За обедом мы ели кашу, сказав девушкам, что из-за грозы не успели получить щи. Оля еще долго вздыхала: запах мяса преследовал ее…
После обеда мы, как обычно, копали до восьми вечера.
Среди ночи я проснулась от шума, поднятого курами. Не открывая глаз, повернулась на другой бок. Долго негнущимися пальцами пыталась ухватить край ветхого одеяла, чтобы натянуть его на голову, но затекшие руки, в течение двенадцати часов державшие лопату, одеревенели и совсем не слушались. Наконец, щелкнув в суставах, пальцы шевельнулись — я накрылась одеялом с головой и попробовала уснуть.
Вдруг я почувствовала боль в ноге, будто меня кольнули чем-то острым. Открыв глаза, увидела, как взъерошенная курица отчаянно набрасывалась на меня, стараясь клюнуть, а другая, напыжившись и взмахивая крыльями, вертелась рядом и громко тараторила, подбадривая подругу.
— Кыш! Кыш отсюда!
Шепотом, чтобы никого не разбудить, я стала прогонять кур, махая руками и ногами, но они не унимались, хлопали крыльями, кудахтали. Внизу тяжело, с неодобрительным мычанием вздохнула Машка.
Сбросив с себя одеяло, я собралась было принять неравный бой, но вдруг сквозь кудахтанье услышала какой-то странный звук, который заставил меня насторожиться и забыть о курах. Это был гул, низкий, непрерывный, который постепенно усиливался.
С тревожным чувством кинулась я будить Олю, но ее не оказалось рядом. Не было и Лены. Катя мирно спала, свернувшись клубочком. Нинка похрапывала, чмокая во сне губами.
Отодвинув плохо прибитую доску, я выглянула: начинался рассвет, все кругом было еще серым, неясным, и только небо, уже начинавшее бледнеть, зеленовато светилось на востоке.
Гул нарастал с каждой минутой, и теперь я совершенно ясно различила, что доносился он с запада.
Выскочив из сарая, я увидела Лену, одиноко стоявшую в картофельном огороде. Чуть сгорбившись и зябко прижав руки к груди, словно пытаясь унять дрожь, она смотрела куда-то на запад.
— Лен, — позвала я негромко. — Что это гудит?
Но она даже не обернулась.
В полутьме я не сразу заметила Олю, которая, опершись о стенку сарая, неотрывно смотрела в том же направлении. Что-то они там видели… Я тоже стала вглядываться в сероватый мрак, но ничего не увидела, кроме туманной предрассветной мглы, скрывавшей горизонт, и темной тучи чуть повыше. Сердце дрогнуло: мне показалось, что в туче что-то шевелится… Нет, это мне, конечно, почудилось… Туча как туча, ничего в ней особенного…
Но я уже не могла отвести глаз от этой странной черной тучи, — я уже догадалась, что это за туча, но все еще не могла, не хотела осознать до конца… Она медленно ползла по сероватому небу, увеличиваясь в размерах, и земля дрожала от низкого гула, который от нее исходил.
Из сарая тихо вышла Катя, за ней выплыла Нина, протирая заспанные глаза.
— Чего это? — спросила Нина и умолкла.
Небо заметно светлело, и все яснее выступали на бледном фоне силуэты множества самолетов с распластанными заостренными крыльями. Громада бомбардировщиков двигалась на восток.
Бомбардировщики летели строем в два яруса. Когда первая группа приблизилась, стали отчетливо видны черные кресты на крыльях. Строй за строем появлялись самолеты в западной части неба и, натужно прогудев над нами, исчезали на востоке.
Мы стояли ошеломленные, подавленные и смотрели, смотрели вверх. А бомбардировщики все летели и летели, закрыв собой все небо, и было их так много, что казалось, это могло происходить только во сне…
Когда прошел над нами последний строй и небо очистилось от темных силуэтов, мы все еще продолжали слышать этот страшный гул, только теперь он постепенно слабел. Но вот за дальним лесом растаял последний еле слышный звук, и все стихло.
Я дрожала мелкой дрожью. Мне было страшно, и я зачем-то крикнула:
— Оля!..
Она вздрогнула и произнесла каким-то усталым голосом:
— Ну чего ты? Я же слышу…
— Ой, девочки, сколько же их! — воскликнула Катя с выражением ужаса в глазах. — А куда они? На Москву, да?
Никто не ответил. Мы хорошо понимали — куда, но говорить об этом не хотелось.
Молча поднялись к себе на чердак. Расшвыряв кур, которые уже успели занять наше место, улеглись и долго лежали, не произнося ни слова.
Наконец Лена сказала негромко:
— Они же все с бомбами…
Сказав это, она быстро села, вся сжавшись, обняв колени руками, и уставилась невидящими глазами куда-то в пространство.
— Так же нельзя! Их нужно остановить! — воскликнула она, повернувшись ко мне и глядя так, будто все зависело от меня.
Вздохнув, я предположила:
— Там зенитки. Они не пустят…
Но всем было понятно, что никакие зенитки не смогут остановить такую громаду. Тихо всхлипнула и заплакала Катя.
— Сейчас же перестань! — прикрикнула на нее Оля. — Разве плакать теперь надо!
Испуганно шмыгнув носом, Катя притихла.
Нина, ворочаясь с боку на бок, запыхтела, засопела и наконец села, уставившись с виноватым видом на Олю.
— Ну что? Давай, высказывайся! — рявкнула на нее Оля, чувствуя, что та хочет что-то сказать.
— Мне бы лопату сменить… Расшаталась… Трудно копать.
Все удивленно посмотрели на Нинку, которая всегда ленилась и еще ни разу не выполнила своей нормы. Но Оля, ничуть не удивившись, коротко бросила:
— Сменим!
До подъема оставалось полтора часа. Внизу завозилась и глухо замычала корова.
Уснуть никто уже не смог.
ДАЙТЕ ПОСТРЕЛЯТЬ!
Недалеко от нашего рва, за оврагом, расположилась воинская часть. Ничего особенного там не происходило: стояли брезентовые палатки, спокойно ходили люди в военной форме, разговаривали, сидели, курили. И это удивляло: шла война, и нам казалось, что все войска должны быть на фронте. Мы никак не предполагали, что фронт уже рядом.
На дне оврага красноармейцы упражнялись в стрельбе из винтовки. И это они тоже делали совсем по-мирному, так, словно им никуда не нужно было спешить. Может быть, и они не очень-то знали, где сейчас находятся немцы.
Обед кончился. Оля ушла по своим бригадирским делам, а мы с Леной некоторое время постояли на краю оврага, наблюдая, как внизу стреляют по мишеням. Лена предложила:
— Спустимся вниз, посмотрим. У нас еще полчаса времени.
И мы стали спускаться по крутому склону. Из-под ног посыпались комки глины, камешки. Никто нас не окликнул, даже, как нам показалось, не заметил, и, очутившись на дне оврага, мы остановились в нерешительности — не задержат ли нас. Тут мы увидели, что навстречу быстрой подпрыгивающей походкой шел молоденький лейтенант. Худощавый, длинноногий, он приветливо поглядывал на нас и, приблизившись, поздоровался, неловко поклонившись и почему-то приподняв фуражку, как шляпу:
