Этот великий день начался со снежной бури, а также телеграммы от губернатора Тилдена: он приглашает меня к пяти часам, чтобы успеть приватно побеседовать до обеда.

Мы с Эммой внимательно изучили послание и пришли к выводу, что приглашение к беседе на нее не распространяется.

— Я приеду к обеду одна. — Альтернативы не было, потому что взять ее с собой могли только супруги Биглоу, а им, чтобы попасть к губернатору, достаточно лишь повернуть за угол — их дом тоже на площади Грамерси-парк.

Точно в пять часов я прибыл на Грамерси-парк; шел мелкий снежок, и северный ветер с абсолютно неамериканской справедливостью пытался уложить его на все вокруг ровным слоем. Газовые фонари уже горели (может быть, потому, что губернатор находился в своей резиденции?) и, точно ангельские лики, светились бледными ореолами.

Слуга проводил меня в кабинет на втором этаже, типичное убежище книжника, какое и должно быть у богатого адвоката — ценителя литературы. Возле дровяного камина — что в Нью-Йорке большая редкость (как мутит меня от запаха горящего антрацита!) — возвышалась внушительная фигура человека лет пятидесяти с коротко подстриженными темными волосами и довольно-таки агрессивным выражением лица. Когда я вошел в комнату, он был всецело поглощен чтением бумаг, кипой сваленных на письменном столе.

Обнаружив мое присутствие, человек вскочил на ноги, взял мою руку в свою и начал медленно ее сдавливать.

— Я инспектор Грин, мистер Скайлер. Губернатор сейчас отдыхает* Хотите чаю? Или чего-нибудь покрепче?

Мне принесли «чего-нибудь покрепче». Грин не стал пить ничего.

— Мы еще работаем над речью губернатора в законодательном собрании, с которой он выступит на следующей неделе. — Он стукнул кулаком по кипе бумаг. — Он заставит их себя слушать.

Я не спросил, кого он заставит слушать, но предполо-^ жил, что он имеет в виду республиканцев. Я отхлебнул шотландского виски и вежливо сказал:

— Ну разумеется, вся страна будет слушать губернатора.

— Именно это я и твержу его сотрудникам! О, они… — Но тут Грин решил, что он не настолько со мной знаком, чтобы высказывать свое мнение о штате помощников губернатора.

— Вы инспектор… города Нью-Йорка? — Глупый вопрос (хотя он прозвучал скорее как утверждение), потому что такие люди убеждены в том, что их знают все.

Грин мрачно кивнул.

— Несомненно, кара за мои прошлые грехи. Это последняя должность в мире, какую я хотел бы занять. Но губернатор настоял. Вот я и оказался наследником бедлама, оставшегося после Твида.

Мои замусоренные мозги хранят всевозможные — как нелепые, так и полезные — факты, которыми я их пичкаю ежедневно, проглатывая тысячи газетных строк. «Эндрю X. Грин» — это имя, набранное крупным шрифтом, всплыло перед глазами. «Сан»? Нет, «Геральд». Вслух я произнес газетную фразу, засевшую у меня в голове: «И разумеется, все мы надеемся, что, начав с должности инспектора, вы, мистер Грин, станете мэром-реформатором». Слова редакционной статьи так гладко текли из моих уст, как будто я ни на один день не уезжал из Манхэттена и не порывал связей с его жизнью.

Польщенный, Грин залился краской.

— Что ж, не скрою, такие разговоры велись, но я не думаю, что честный инспектор городских финансов способен снискать расположение районных боссов.

— Тогда будем надеяться, что вы вместе с губернатором вскоре переберетесь в Вашингтон.

— Так много надежд, но, увы, так мало организационных усилий.

— Но наш друг Биглоу…

— Он делает все, что в его силах. — Легкое раздражение в голосе, и я снова почувствовал себя как дома, то есть при дворе. Все это похоже на жалкую, провинциальную разновидность Тюильри, где взрослые мужчины и женщины дни и ночи напролет пытались подстроить как бы случайное пятиминутное свидание с императором на лестнице, в саду, в любом месте, где можно установить силки, — и все для того, чтобы возвыситься в этом мире.

Грин был партнером губернатора по адвокатской практике и его близким другом на протяжении, как он сам мне сказал, тридцати трех лет.

— Долгий срок, не правда ли? — Он покачал головой, подумав, наверное, что это треть столетия. — Я был юношей двадцати одного года, когда переступил порог его адвокатской конторы. Я считал его самым блестящим человеком, с каким мне только доводилось сталкиваться. Я и сейчас того же мнения. Он мне как старший брат.

Я был приятно изумлен, что холодный и даже чем-то отталкивающий Тилден способен вызвать такое обожание. Наверняка Тилден гораздо более сложный человек, чем он показался мне в те приятные дни в Женеве, когда я просто увидел в нем безупречного юриста, безжалостного политика, мономаньяка — словечко, которое я слышал уже не один раз в разговорах о нем. Уж если он за что-то берется, то не отступается до тех пор, пока не обгложет все до косточки, как тот терьер, которого я видел на так называемой арене позади муниципалитета, что рвал зубами на части крыс.

Одна из дверей кабинета открылась, и вошел высокий молодой человек с небольшим саквояжем.

— Губернатор отдыхает, мистер Грин. Ему удалось расслабиться.

— Спасибо, Бен. Ты найдешь сам дорогу?

— Да, сэр. — Молодой человек вежливо мне поклонился, как бы отдавая должное джентльмену и подчеркивая свое гораздо более низкое положение на высоченной американской социальной лестнице.

Когда молодой человек ушел, Грин объяснил, что это отличный массажист.

— Видите ли, губернатору необходимы физические упражнения. Он не признает ничего, кроме верховой езды, а можно ли этим заниматься в такую погоду? Вот и получается, что кровь застаивается в его венах, а это крайне вредно. Я твержу, что массаж необходим ему каждый день, но знаю абсолютно точно, что в Олбани он ни на минуту не встает из-за письменного стола. Я совсем не хочу этим сказать, что он не вполне здоров для человека его лет, — внезапно добавил Грин, точно вспомнив, что здоровье кандидата в президенты куда важнее его ума, если об этом вообще может идти речь.

— Энди! — знакомый слабый голос донесся из соседней комнаты. Грин извинился и отправился к шефу. Я огляделся. Семейные портреты, юридические справочники, скульптурная группа, изображающая солдата, павшего на прошлой войне, голова которого покоится на коленях опечаленного друга. Я вдруг подумал от нечего делать: интересно, где губернатор хранит коллекцию эротической литературы; о ней я узнал совершенно случайно от одного лондонского книготорговца; очевидно, губернатор в течение многих лет втайне собирал непристойные книжки. Так развлекаются холостяки.

Грин вернулся в комнату настолько бесшумно, что я вздрогнул, как будто меня застигли за чем-то предосудительным, хотя я без всякой задней мысли рассматривал удивительно живую скульптурную группу работы знаменитого Джона Роджерса.

— Это я подарил губернатору. Если хотите, вы можете войти. Но он еще отдыхает.

Единственная лампа на столике возле кровати освещала то, что на первый взгляд показалось мне живым трупом — по крайней мере нижняя половина тела практически отсутствовала, — такое впечатление создавали его худые журавлиные ноги, едва обрисованные тонким покрывалом. Верхняя половина более или менее обычных пропорций. Хотя Тилден на год моложе меня, выглядел он куда старше.

Осторожно я приблизился к кровати; губернатор плашмя лежал на спине, вытянув по бокам руки. Его седые волосы, как у Грина, коротко подстрижены. Он не носит усов, бороды или бакенбардов. Я надеюсь, что даже только из-за такой воздержанности он станет президентом и законодателем нового стиля для этой страны. После Гражданской войны никому еще не удалось как следует рассмотреть лицо американца — настолько фантастические бороды и баки отпускаются в подражание главным образом генералу Гранту.

В сумеречном свете керосиновой лампы Тилден был мертвецки бледен. Позже, за обедом, когда зажглись все огни, лицо его оставалось таким же серым и мертвым, каким оно было у этой прикрытой одеялом мумии, и я смотрел сверху вниз на бледное лицо с крупным носом и причудливо изогнутой верхней губой (плохо подогнанная вставная челюсть?).