— Если ты мне не веришь, — сказал я, — то идём, я тебя отведу к понимающему человеку.

Я повёл его к Грищуку.

Грищук ещё спал. Его бабушка попросила: «Разбудите его, хлопчики, а то он меня не слухает». Я стал трясти Грищука за плечи. Грищук открыл глаза, посмотрел на меня как-то странно, вскочил и начал одеваться. Он быстро одевался, сопел, и вид у него был грозный.

— Я знал, Водовоз, — сказал он, — что ты придёшь ко мне драться. Мне говорили, что ты тренируешься по боксу. Сейчас пойдём во двор.

— Да нет, Грищук, — сказал я, — мы к тебе по делу. Тебя на каждом сборе обсуждают; расскажи Сёме, как надо себя вести, а то он волнуется.

— Что он, маленький? — сказал Грищук. — Ну, сначала ты станешь вот так, а тебе скажут: «Как ты стоишь? Стань как следует!» А потом тебе скажут: «Смотри классу в глаза! Умел проказничать — умей и отвечать».

— Грищук, но это же не обязательно, — сказал я.

— Обязательно, — ответил Грищук. — Вот увидишь.

— Ну хорошо, — сказал я, — а теперь объясни, что надо говорить.

— Говорить надо под конец. А сначала такое говорят, что отвечать не надо.

— Какое? — спросили мы с Сёмой.

— А вот такое: «Как ты дошёл до жизни такой?», «Ты хоть бы мать свою пожалел!», «Вся страна работает, чтоб тебя одеть и обуть», «Почему ты подводишь весь класс?» На это отвечать не надо, — объяснял Грищук. — Нужно только постараться заплакать. Заплачешь — скорей простят.

— Вот видишь! — сказал я Королькову. — Это же просто. Ну, а что говорить надо? — спросил я Грищука.

— Не знает он, что ли? — ответил Грищук. — Говорить надо под конец: «Оправдаю доверие… пришью пуговицы… буду мыть руки… исправлю все двойки… в последний раз обещаю». Вот и всё!

— Вот видишь, Сёма! — сказал я. — Скажешь: «Больше никогда не буду драться» — и всё! Выбрось своё выступление.

Я протянул руку, хотел забрать у Королькова бумажку.

Он не дал. Он прошептал: «Как же так?» — и выбежал из комнаты. Я его догнал на улице, но он не стал со мной разговаривать. В классе он сел за парту и просидел с опущенной головой все пять уроков. Он даже на переменах не вставал.

На сбор пришли пионервожатая, Ольга Гавриловна и Владимир Петрович. Я сначала не понял, почему это Владимир Петрович пришёл, а не завуч или директор, но потом вспомнил, что Владимир Петрович замещает завуча, — Манечка Аб на перемене рассказывала. Наша завуч как раз ушла в отпуск, у неё ребёнок скоро должен был родиться.

Сначала всё шло, как всегда бывает на сборе. Пионервожатая рассказала о драке. Она говорила: «От Королькова мы этого не ожидали. Мы всегда ставили его в пример, а он не оправдал доверия и, вместо того чтобы других удержать, сам полез в драку». Пионервожатая велела Королькову во всём честно признаться.

Сёма вышел к столу. Я посмотрел на него и понял, что он вряд ли говорить сможет. Он и правда только губами зашевелил, а звук получился такой: «Ту-а-а…» Потом он попробовал во второй раз и сказал: «Э-э-э…» И только после этого Сёма заговорил. Но я всё же думаю, что он не понимал, что говорит.

— Во вторник, — говорил Сёма, — учащиеся семнадцатой школы были свидетелями тяжёлого проступка четырёх наших учащихся, членов нашего отряда: Королькова, Водовоза, Параскевича и Родионова. Эти учащиеся учинили настоящую драку.

И дальше он говорил то же, что и раньше на сборах. У меня просто глаза на лоб полезли: не понимает, что ли, Корольков, что теперь не он обсуждает, а его обсуждают.

— Мы должны бороться с подобными проявлениями драчливости в нашей пионерской среде, — закончил Сёма своё выступление. Но он всё же догадывался, что говорил совсем не то: он моргал, рот его кривился. — Я не знаю, что говорить, — повторял он. — Я не знаю…

— Сядь и успокойся, — сказал Владимир Петрович.

Потом начала выступать Манечка Аб. Она говорила, что мы катимся по наклонной плоскости прямо в мещанское болото. Владимир Петрович зажмурился. Мы все на него смотрели и ничего не понимали. Уж Манечка-то, мы думали, говорит правильно.

Владимир Петрович ей не дал закончить.

— Садись-ка, — сказал он.

Потом встал и оглядел всех нас.

— Вот вы все тут разные, — сказал он. — Есть и черноволосые, есть и белобрысые, есть и рыжие. (Про рыжих нам понравилось, и мы засмеялись.) Но когда вы выступаете, кажется, что говорит один человек. И плохой человек. Бездушный, неискренний. Нельзя так. Человек должен говорить от души, искренне. Это автомобили один на другой похожи, так их же на конвейере делают. А вы люди.

Дальше Владимир Петрович сказал, что надо учиться искренности у наших великих писателей: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого и Чехова. Он прочёл стихотворение «Белеет парус одинокий». В классе закричали: «Ещё!» Но он ответил: «Приходите на кружок — там почитаем, а сейчас давайте продолжать сбор».

Пионервожатая Лиля Петровна спросила, кто хочет выступить. Толик поднял руку. Он рассказал, как получилось, что Сёма подрался с Пазухой.

Владимир Петрович кивал. А я-то думал, что Толик не умеет выступать на собраниях. А он всегда говорил от души.

Я тоже решил выступить. Я вышел к столу и стал говорить о дружбе. Я сказал, что мы четверо: Толик, Алёшка, Сёма и я — друзья и поэтому не могли допустить, чтобы Пазуха дурачил Толика.

Ну, а дальше я уже говорил о дружбе в космосе.

— В космосе, — говорил я, — каждый должен всегда быть готов прийти на помощь другу.

Потом выступила Хмурая Тучка и за ней Лапушкин. Они тоже старались говорить от души. Нас хоть и поругали за драку, но мне не обидно было.

После сбора в коридоре ко мне подошла Хмурая Тучка.

— Ты здорово сегодня выступал, — сказала она. — Мне очень понравилось про космос.

— Да что там, Тучка, — сказал я, — ты тоже хорошо выступила.

— А почему ты о космосе говорил? — спросила Тучка. — Вы собираетесь лететь, да? Ты, Сёма, Алёшка и Толик. Правда ведь?

— Да откуда ты это взяла? — сказал я.

— Догадалась, — сказала Тучка. — Я за вами уже давно наблюдаю.

— Выдумала ты всё!

Я хотел от неё убежать, потому что увидел, что Толик, Сёма и Алёшка ждут меня возле лестницы. Но Тучка сказала:

— Лёня, постой! Я что-то хочу тебя спросить. — Она лизнула верхнюю губу. — Это ты написал Сёме стихотворение?

Я ответил:

— Не я! Зачем мне писать? Это он сам!

— Нет, ты! — сказала Хмурая Тучка. — Не отпирайся.

Она повернулась и убежала. Я смотрел ей вслед. Почему она об этом спросила?

Весь день я вспоминал о Тучке. А вечером, когда лёг спать, так ясно её видел перед собой, что казалось, она стояла, наклонившись над моей кроватью.

Всё понятно: я влюблён! Раз уж так получилось, то сегодня я не засну. Уж тут ничего не поделаешь: любовь — это любовь. Что же делать? Ведь Сёма тоже влюблён в Тучку. Как же наша дружба?

На следующий день в школе мне всё время хотелось смотреть на Хмурую Тучку, и на уроках я часто оборачивался. Вот пришла к человеку любовь. Что ты скажешь! Раз уж такое случилось, надо написать Тучке письмо. Но что я ей напишу?

После занятий мы с Сёмой занимались в спортзале. Я всё время думал о Тучке. Я прыгал через козла, бросал мяч в корзинку, лазил по канату, а всё же ни на минуту не забывал, что мне надо решить, как быть. Я люблю тебя, Хмурая Тучка, но я отказываюсь от тебя во имя дружбы с Сёмой. Так и будет!

Я разделался с этой мыслью, и мне стало легче. Но когда я распрощался с Сёмой и шёл домой, я почувствовал, какой я несчастный. Я буду о тебе помнить, Хмурая Тучка, всю жизнь. И, как знать, может, память о тебе вернёт мне силы, когда я, усталый и потерявший надежду, буду пробираться сквозь дебри далёкой планеты в поисках нашего корабля.

Я так размечтался, что прошёл мимо своего дома. А ещё посмеивался над Корольковым.