Подумаешь, несчастье!

— Пошли, Сёма! — сказал я.

Параскевич всё же нас окликнул.

Мы обернулись — он бежал к нам изо всех сил.

— Я хочу посмотреть ваш проект, — сказал он.

Мы повели его к Родионову. Толик сидел в саду. Он сходил в дом и принёс проект. Алёшка взял в руки лист и сразу же заважничал.

— Да разве это проект! — сказал он. — Это бумажка, и больше ничего. Вы даже не знаете, что такое проект, а хотите лететь в космос. Должны быть строгие расчёты, чертежи…

— Так это же ещё не окончательный! — сказал я. — Мы ещё будем дорабатывать. Ты что думаешь, один ты соображаешь?

— Ну ладно, — сказал Алёшка, — рассказывайте.

Толик начал рассказывать, но Алёша топорщил губы, пожимал плечами, улыбался. Толик покраснел, запнулся. Тогда я сам взялся рассказывать. Но Алёшка не дал мне кончить.

— Олухи! — закричал он. — Три дурака сразу! Ваша ракета может лететь только от солнца. Как же вы вернётесь на Землю?

Он повернулся и пошёл, а мы так растерялись, что даже ничего ему вслед не сказали. Толик сидел на траве совсем расстроенный.

— Толик, ты что? — спросил я.

Но он молчал.

Мне хотелось избить Алёшку. Чтобы не топорщил губы. Чтобы не посмеивался. Так у нас всё было хорошо — и вот на тебе!

— Сёма, — сказал я, — посиди возле Толика, — и побежал на улицу.

Наверно, я тогда плохо соображал. Ведь Параскевич был прав. Так за что же его бить? Но мне хотелось его побить, и всё!

И вот вижу: Алёшка бежит мне навстречу.

— Лёня! — крикнул он. — Лёня, какой же я олух! Ведь в средние века умели на парусниках плавать против ветра!

Он подпрыгнул, обломил с клёна веточку и начертил под деревом солнце и ракету.

— Смотри, — сказал он, — корабль не сможет летать против солнца, но если хорошо разработать систему управления, то можно будет лететь наискось. Вот так:

— Бежим к Толику, — сказал я.

В тот день мы попробовали сделать новый чертёж «Бабочки». Мы прикололи бумагу к чертёжному столу Толикиного отца. Мы ходили вокруг стола, садились за стол; мы очень много говорили: и сразу все, и по очереди — все без толку. Параскевич доказывал, что он знает, как составляются проекты, но ничего он не знал. Толик сказал: «Надо у папы спросить». Но отец его был в командировке. Так мы ничего и не сделали.

Мне надоело сомневаться: сможем мы построить ракету или нет? Об этом я думаю в школе и дома. И когда я утром просыпаюсь, мне кажется, что и во сне я об этом думал. Недавно на литературе Владимир Петрович вызвал меня, а я не услышал. В классе смеялись. А мне не смешно было.

Сегодня вечером я увидел, что на небе взошла грустная луна. В такой вечер одному не справиться с сомнениями. Я пошёл к Параскевичу. По дороге мне встретились две грустные кошки и одна машина «скорой помощи». Луна висела справа от меня над домами, и я на неё поглядывал.

В комнате Параскевича было сумрачно. За окном качались деревья. Параскевич делал уроки.

— Алёшка, — спросил я, — ты не находишь, что луна сегодня на небе грустная?

— Я никогда не видел грустной луны, — ответил Параскевич. — Такой не бывает. Ты это выдумал. Садись со мной делать уроки.

Я не мог заниматься. Я спросил Параскевича:

— А ты не боишься, что мы не сможем построить ракету?

— Не боюсь, — ответил Параскевич. — Я всегда знал, что мы не построим ракету.

— Ну как же так, Алёшка? — спросил я. — Зачем же ты дружишь с нами?

— Мне интересно, — ответил Параскевич. — Дома говорят: «Ты должен добиться того, ты должен добиться этого», «самодисциплина», «всё должно быть сделано вовремя». Надоело. А с вами ничего не надо добиваться, с вами хорошо.

Параскевич мне долго говорил о том, что сомневаться не имеет смысла. Он посоветовал мне спрятать сомнения подальше, в задний карман брюк.

От Параскевича я пошёл к Королькову.

Корольков сидел за столом и смотрел на кончик пера. Такая у него привычка — смотреть на кончик пера, когда не получается задачка. Я прочёл задачу и стал рассуждать о том, как можно её решить, но Корольков отмахнулся.

— Ты всегда говоришь не подумав, — сказал он. — Помолчи.

Корольков стал опять смотреть на кончик пера. Вдруг он начал писать и быстро решил задачу. Он дал мне чистую тетрадку, объяснил решение и велел, чтобы я тоже записал.

— Ты перестал заниматься, — сказал Корольков. — Нехорошо распускать себя. Помни, Лёня, держать себя в руках должен уметь каждый человек.

Я спросил:

— Корольков, ну а сомнения тебя мучают?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал я. — Меня тоже мучают. Ты не уверен, что мы построим ракету, правда?

Но, оказалось, я не отгадал. Корольков ответил, что об этом он как-то не думал — ведь её строить ещё не скоро. У него были другие сомнения.

— Лёня, — сказал он, — ты же знаешь о моей несчастной любви. Я боюсь, что меня не только Тучка, но вообще никто не полюбит. Это очень несправедливо: я отличник, умею держать себя в руках, но девчонкам не нравлюсь.

Я стал Королькова утешать. Я говорил:

— Не понравился Тучке — понравишься другой девчонке. Ты не падай духом, Сёма…

Но Корольков прервал меня:

— Нет. Я никому не понравлюсь. Я некоординированный человек… Ты, может, не слышал такого слова?

— Толик, — спросил я, — а что это такое?

— Координации нет, — ответил Корольков. — Хожу я смешно, бегаю смешно, а когда играю в волейбол, все животики надрывают.

Это верно. Когда Сёма играет в волейбол, попробуй не засмейся: он же руки держит, как лопатки, ещё и приседает смешно, а по мячу если попадёт, то мяч обязательно не в ту сторону летит.

Корольков грустил. Я спросил, заметил ли он, какая на небе луна. Он покачал головой. Но он всё же грустил.

Когда я уходил, Корольков сказал:

— Мы обязательно построим ракету. У меня другого выхода нет: я должен стать космонавтом.

Корольков долго говорил о том, какой он настойчивый человек: если что задумает, то уж не сворачивает ни вправо, ни влево, а идёт прямо к цели — будет ракета!

Я вышел на улицу и увидел, что луна по-прежнему висит над домами.

Я пошёл к Родионову. Он сидел в саду и смотрел на луну.

— На луне маленькое притяжение, — сказал Толик, — и я бы смог там быстро бегать и высоко прыгать.

Он мне рассказал, как лежал, не вставая, много месяцев в кровати, — это было в горном санатории. Ему очень хотелось побегать, и он смотрел на склон одной горы и представлял себе, как бежит по этому склону.

Я не стал спрашивать Родионова, сомневается ли он в том, что мы построим ракету.

В сад вышла мать Родионова. Она пробормотала: «Какой сегодня вечер ветреный. Не по себе мне что-то». Она отозвала меня в сторону и сказала:

— Понимаешь, Лёня, мальчик, которого ты привёл, забрал у Толика бинокль. Нельзя ли вернуть? Это бинокль моего отца. Нам не хотелось бы лишаться этой вещи.

Я сказал:

— Попробую.

Я вспомнил, что Пазуха учится в семнадцатой школе. Толикина мать проговорила:

— Хорошо бы, — и ушла в дом.

Я вернулся к Родионову. Я спросил его:

— Как же ты отдал Пазухе бинокль?

— Он сказал, что продаст и принесёт деньги, — ответил Толик. — Я хотел отложить деньги на книги по ракетостроению.

— Ты что же, не понял, что он обманщик? — спросил я. — Это же видно.

— Понял. Да мне неудобно было не дать.

Вот такой он человек, Родионов.

Я ушёл от него поздно. На улице пахло по-осеннему, и когда я подошёл к дому, то увидел, как с клёна, что растёт против окон нашей квартиры, сорвался лист. Он медленно кружил в воздухе, потом полетел быстрей, прилепился к стене дома; потом порыв ветра стих, и лист спокойно опустился на тротуар. Я был в одной рубашке и озяб. Но дома было тепло, я выпил чаю и совсем согрелся.