Ваель Смотри, корабль плывет двухтрубный, — нам спустят трап, посадят в шлюпы; уже с кормы заметны мы; Инак, бесспорно, они нас ждут, трубой подзорной вокруг ведут. О, к пароходу! Инак Ваель, нырни! Сейчас охоту начнут они. Ружьем двухствольным ведут по волнам. Плыви назад от хищной травли! …Но поздно — залп! Ваель Я окровавлен, прощай, тону… Инак Идет ко дну… Куски свинца волну вскопали, летят, свистя, в меня, в отца… На корабле Диск последний Он оттолкнулся от песка, и на весле повисла тина. Морская даль была пустынна и рядом с берегом низка. Он думал, медленно гребя, что человек — звучит не гордо, когда убийцы зверья морда идет с обрезом на тебя. Что значишь ты без трав и птиц и без любви к пчеле жужжащей, без журавлей над хвойной чащей, без миловидных лисьих лиц? Когда поймешь ты, наконец, врубаясь в мертвые породы, о, человек, венец природы, что без природы твой венец?.. Уже и лодку отнесло за горизонт; смешались мысли, и руки сонные повисли, весло сложивши на весло. И далеко от берегов, где волны дики и пустынны, опять сверкнули эти спины и треуголки плавников. От побережья далеко опять нашли его дельфины — опять взмывали на трамплины гимнасты в угольных трико. А среди тварей скоростных сидел гребец в открытой лодке, в расстегнутой косоворотке. Он, видно, не чужой для них. Но если б чей-нибудь бинокль на лодку дальнюю навелся, — там только сложенные весла и человек — он одинок… Но это зрительный обман! Нет, круг друзей его не бросил. Он весел и плывет без весел от Ланжерона на Лиман. Они несут его ладью, как свита, черными боками, а удивленные бакланы кричат, снижаясь на лету. И словно звеньями родства они с гребцом соединились — так радовались, так резвились чужие людям существа. Он перегнулся за корму и пересвисту их внимает. Он эти звуки понимает? Или так кажется ему?.. — Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы, но понадобиться людям мы могли бы. Где проливы, где коралловые рифы, мы показывать дорогу помогли бы. Мы на праздниках морские циркачи, с вами будем перебрасывать мячи; наши сборные команды отстоят вашу честь на торжествах Олимпиад. Мы вас тройками по морю понесем каруселью и гигантским колесом и на спинах, свои легкие раздув, повезем из Севастополя в Гурзуф, и разведаем неведомое дно, где немало Атлантид погребено. Если ты нас понимаешь, — поутру поплывем-ка вместе к Дону и Днепру, и на дельтах разливающихся рек — к человечеству верни нас, человек! И о людях как о ближних говоря, мы отправимся в открытые моря, будем рыла поворачивать назад — в вашу сторону, откуда не грозят, где нас ищет не стрела, не острога, а поэта человечная строка! Тьупв, тьупв, еромв, яатс! (В путь, в путь в море, стая!) Йомрок аз тхя и нухш. (За кормой яхт и шхун.) Унеп титрев тнив, тнив. (Пену вертит винт, винт.) К людям, к людям — мы их любим, к ним, к ним! ПРИЗНАНИЯ (1969–1972)
«Я ищу прозрачности…» Я ищу прозрачности, а не призрачности, я ищу признательности, а не признанности. Бесстрашье Бессмертья нет — и пусть! На кой оно — «бессмертье»? Короткий жизни спуск с задачей соразмерьте. Признаем, поумнев: ветшает и железо! Бесстрашье — вот что мне потребно до зареза. Из всех известных чувств сегодня, ставши старше, я главного хочу: полнейшего бесстрашья — перед пустой доской неведомого завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта; перед тупым судьей, который лжи поверит, и перед злой статьей разносного, и перед фонтаном артогня, громилою с кастетом и мчащим на меня грузовиком без света! Встречать, не задрожав, как спуск аэроплана — сниженье тиража и высадку из плана. Пусть рык подымут львы! Пусть под ногами пропасть (Но — в области любви я допускаю робость.) Бессмертье — мертвецам! Им — медяки на веки. Пусть прахом без конца блаженствуют вовеки. О, жизнь, светись, шути, играй в граненых призмах, забудь, что на пути возникнет некий призрак! Кто сталкивался с ним лицом к лицу, тот знает: бесстрашие живым бессмертье заменяет. |
