Вальпараисо Початок золота и маиса — Вальпараисо, Вальпараисо, спиною к Андам, лицом к воде — тебя я видел, но где, но где? Вальпараисо, Вальпараисо! А может быть, я и здесь родился? где пахнет устрица, рыба, краб, где многотонный стоит корабль? А может быть, я родился дважды, у Черноморья (как знает каждый и также здесь, у бегущих вниз домов — карнизами на карниз? Вальпараисо, Вальпараисо, ты переулками вниз струишься, за крышей крыша, к морской воде, тебя я видел и помню — где. Тюк подымает десница крана — Одесса Тихого океана. Взбегает грузчик, лицо в муке, моряк за стойкою в кабаке. Все так привычно, все так знакомо, а может, я не вдали, а дома? Пора рыбачить, пора нырять, и находить и опять терять… Но на таинственный остров Пасхи глядят покрытые медью маски, и странно смотрит сквозь океан носатый каменный истукан. И черноморский скалистый берег, и побережия двух Америк, и берег Беринговый нагой — все продолжают один другой. Вальпараисо, Вальпараисо! О, пряность мидий в тарелке риса, о, рыб чешуйчатые бока, о, танец с девушкой рыбака! И в загорелых руках гитара, и общий танец Земного шара, и андалузско-индейский взор в едином танце морей и гор! В самолете Никаких описаний, никаких дневников! Только плыть небесами и не знать никого. И не думать, что где-то видел это лицо — коммерсантов, агентов, дипломатов, дельцов. Плыть простором ливийским сквозь закат и рассвет, пока пьет свое виски полуспящий сосед. Незнакомым простором над песками пустынь рядом с ревом моторов плыть с карманом пустым. И глядеть — без желаний, в пустоте синевы на пустыню, где ланей ждут голодные львы. А желать, только чтобы шли быстрее часы и к асфальтовым тропам прикоснулось шасси. И вернуться, вернуться, возвратиться скорей к полосе среднерусской, к новой песне своей. Цветок
О бьющихся на окнах бабочках подумал я, что разобьются, но долетят и сядут набожно на голубую розу блюдца. Стучит в стекло. Не отступается, но как бы молит, чтоб открыли. И глаз павлиний осыпается с печальных, врубелевских крыльев. Она уверена воистину с таинственностью чисто женской, что только там — цветок, единственный, способный подарить блаженство. Храня бесстрастие свое, цветок печатный безучастен к ее обманчивому счастью, к блаженству ложному ее. Птицы Над Калужским шоссе провода телеграфные и телефонные. Их натянутость, их прямота благодарностью птиц переполнила. Птицы к линиям мчатся прямым и считают, щебеча па роздыхе, будто люди устроили им остановки для отдыха в воздухе. И особенно хочется сесть на фарфоровые изоляторы, по которым протянута сеть, — от вечерней зари розоватые. Но случается вспышка и смерть, — птицы с провода падают мертвые… Виновата небесная твердь, где коварно упрятались молнии. Люди здесь вообще ни при чем, так как видела стая грачиная человека над мертвым грачом с выраженьем в глазах огорчения. Из детства Когда капитану Немо приелось синее небо — он в лодке с командой верной уплыл в роман Жюля Верна. Он бродит в подводных гротах, куда не доходит грохот ни города, ни паровоза, в водорослях Саргоссы. В скафандре бредет на скаты, где вьются электроскаты, где люстрами с волн пологих спускаются осьминоги. Поодаль молчит команда. Молчит, проходя. Так надо! И сжат навсегда, как тайна, бескровный рот капитана. И все это нет, не лживо, — в мальчишеских пальцах жив он. Но лишь прояснится небо — прочитанный, он — как не был. Закрыто, мертво и немо лицо капитана Немо. |