При чтении летописи

врезалось

беспощадное: «Погибоша, аки обре».

Обры!..

Почему и когда погибоша

эти обры?

Может быть, обры были прекрасные люди —

пастухи, хлебопашцы, охотники?..

Именно обры, может, чурались

набегов, поджогов, сдирания скальпов

и воинственных плясок на мертвецах?

Может, именно они потому погибоша?

Или, может быть, где-нибудь

ходит единственный сохранившийся обр?

Какая чудесная мысль:

найти и оживить погибшее племя!

Дать ему письменность и язык,

вышивки, резьбы и сразу современные нравы

и взгляды!

О! Я приехал в Обрскую область!

Здравствуйте, обры!

Как прекрасно, что вы существуете,

из пепла возникшее племя!

Теперь уже никто не «погибоша, аки обре»,

ибо сами обры не погибоша!

Ни в одном из еврейских погромов

ты не замешана, Русь.

Ни пушинки из местечковых подушек,

ни кровинки

на твоей домотканной совести

нет.

Сошла с молодого лица

черной сотни черная оспа.

Ты есть и была снеговая

сестра милосердья

раненых и пропавших без вести

народов.

Опять, опять задышало

прощальными морозами

и первыми мимозами,

и не можем мы

не ступать

каблуками в павлинью грязь,

и не можем мы

не влипать

в паутину лиловых глаз,

и не можем мы быть вельможами,

потому что весенний пар

одинок без весенних пар,

потому что Арбат мне брат,

и у стен есть тень,

и надо прижаться нам

в подворотнях к своим теням,

за которыми мы, как тени,

ходим в день весенний.

Девочка из сверхуральских редкостей

в десятом классе учит

тригонометрию.

Счастливая тригонометрия

ее рукою ежедневно трогается.

Напрасно я прошу:

— Читай меня, решай,

немедленно возьми себе в учебники!

Я буду очень верная тригонометрия.

Передо мной ребро вопроса:

выбрать меньшее из зол —

мысль о тебе

или зубную боль.

Зубную боль окаплешь мятной ваткой,

нерв утихает отдыхать.

Зубную боль заговоришь ночною сказкой,

а мысль о тебе

даже за чтением Дюма

и то царапается, копается в себе.

О, никакой гудящей болью

не успокоишь мысли о тебе,

а мысль о тебе

рукой снимает самую чудовищную боль!

Как несовершенна медицина —

не могут человеку устроить порядочную боль,

чтоб высверлить из жизни

мысль о тебе.

О, телефонные монтеры!

Невыносимо!

Снимите аппарат за неуплату в срок,

сорвите все щебечущие провода,

и пусть не будет этого убийцы встреч.

Все дни мои нанизаны

на проволочку золотого голоса.

Жизнь начинается у трубки тут,

кончается у трубки там.

Тащу ее к себе зеленою косичкою шнура,

никак не вытащу все остальное к голосу.

Так оно и будет.

Явлюсь в милицию с охапкой проводов

отрезанных,

где в каждом миллиметре проволочки

есть мое:

— Иди ко мне!

Вяжите.

Если были у меня увлечения

среди бреда болезни «никогонелюбить» —

было одно исключение,

исцелительными письмами лечение

сумасшедшей и любящей девушки,

письмами,

которых никогда не забыть,

лечение.

Из Ленинграда в казенных конвертах

со сноской на мост Грибоедова

они приезжают ко мне…

Я ее не «люблю», она слишком высокая,

кареокая,

большая лицом и глазами,

а хочет казаться мне по плечо.

И еще,

она подгибает колени и голову набок,

и живет в Ленинграде, чтоб не мучиться

близко около злого меня.

Письма на бумаге для денег

(она служит в Гознаке, где печатают

деньги).

Я ни разу ей не дарил ничего,

ни духов, ни чулок,

не был с нею в кино и в театре,

яблок не приносил из буфета

в торжественный зал.

Два чудовищных года любит меня,

а могла бы любить Владислава

(это жених,

инженер,

двадцать восемь лет,

на пять сантиметров выше меня).

Когда она пишет, мне кажется,

я душою похож на ее слова.

А любить —

нет и нет

наотрез.

Она слишком высокая,

и мне неудобно с нею стоять в антракте.

Я не тот человек, я ломаю две жизни,

две любви, две семьи

из-за восьми сантиметров разницы в росте.

Но письма! В целительных письмах

я нахожу целебный экстракт,

я пользуюсь ею,

пользуюсь больше, чем можно.

Она, вероятно, умрет,

как девушка-донор во время переливания

крови

больному

в письмах

из Ленинграда в Козловск.