Исчезло сна

кино цветное.

Опять тесна

щель надо мною.

Лишь серый цвет,

цвет однотонный,

принес рассвет в расщеп бездонный.

Но, как с клише

неясный оттиск,

от сна в душе остался отблеск —

мысль о моих

друзьях забытых,

там, в снеговых буграх, зарытых.

Обвал сорвал

брезент палатки,

занос занес

их слоем гладким,

забиты рты

крупою мокрой,

глаза мертвы,

сердца умолкли!

По снегу — зыбь,

и сгорблен глетчер,

он тонны глыб

взвалил на плечи…

Друзья мои… По ним смертельно

прошли слои крупы метельной!

Там, где столбы ледник расставил,

я бросил их, забыл, оставил,

и нет других,

что помогли бы,

там, как враги,

бездушны глыбы,

и в этой мгле лишь я способен

найти их след, среди сугробин,

добраться к рации,

стучать, сигналить,

в кровь обдирать свою

ладонь об наледь!

Там есть наш след,

приметы, знаки:

примятый снег, крючок рюкзака,

лоскут флажка, брезент ночлега…

Скорей! Рука видна из снега,

темна, смугла…

Вчера по-братски

мне помогла она взобраться,

и наш вожак

в путь через глетчер

взял мой рюкзак себе на плечи.

Теперь он где?

Пропал без вести?

И я в беде с ним не был вместе,

упав с вершин,

забыв, что в мире

я не один, что нас четыре.

Там, где горбы хребет раздвинул,

я их забыл, я их покинул,

просвет закрыв своею тенью.

Вот где обрыв!

Вот где паденье!

Скорее — с глаз

прочь все химеры!

В душе — приказ:

«Принять все меры!»

Приказ любви, приказ присяги,

страны, звезды на красном стяге:

взобраться вверх

отвесным камнем,

найти их всех, отрыть руками,

трясти, мешать

в смерть углубиться,

дышать на них, тереть им лица!

Еще не поздно!

Скалой теснимый,

теперь я послан

страной за ними,

командирован, на пост назначен!

А новым людям

нельзя иначе:

ведь там, где новый закон основан,

я человеком хотел быть

новым!

Не может быть,

что нет просвета, —

тропинки нить

здесь вьется где-то.

Вот трещин сеть,

вот выступ вылез,

слои на свет вот появились.

Как я был слеп!

Не видел взвитых вверх по скале

ступенек сбитых,

ведущих к ним,

к друзьям, на помощь!

Ты нужен им!

Ты лагерь помнишь!

Теперь есть цель!

Она ясна мне.

И ногти в щель и сердце к камню.

Вот верх, вот низ,

слои, обломки…

Слились б карниз края их кромки.

Теперь глаза

наверх, к просвету!

Упасть нельзя —

замены нету!

Какая круть!

Отвесно, плоско.

Притерлась грудь

к скале нагой.

Но на стене

ложбинка, блестка

годятся мне — упрусь ногой!

Ввысь тороплюсь

с палящей жаждой!

Теряя пульс, там ждут меня.

Как важен там

мой шаг, мой каждый

отвесный метр вверх по камням!

Вверх по камням

над мглой провисшей,

чтоб водрузить на Пике флаг,

со мной мой ямб —

все дальше, выше —

ведет по узкой кромке шаг.

А ты, зарытый в снег товарищ,

усиль свой пульс, дыши, дождись,

не умирай, — ведь ты мне даришь

смысл возвращенья, тропку ввысь.

Нет тени страхов и сомнений!

От приближения к тебе

все превращается в ступени

теперь на каменной тропе!

И невозможность стала верой —

не отступать, не уступить!

и осторожность — точной мерой,

где надо стать, а где ступить.

Скале теперь меня не скинуть,

я весь гранит прижал к себе,

гну и кладу его на спину,

как побежденного в борьбе.

Щекой к стене, все дальше, выше.

Вот наконец обрыв нависший,

и вот она — в корнях, морщинах —

земля видна, земля — вершина!

И там, где сгрудились

не камни — комья,

мне вдруг почудились слова знакомые.

Товарищ свесился

и в глубь суровейшую

спускает лестницу ко мне веревочную…

И — все равно,

кто кем был вызволен, —

сотворено большое в жизни!

Вот вечный снег,

и глетчер Федченко,

и наш ночлег

в цветочных венчиках.

И вновь прочерчена

тропа пунктира!

Нас снова четверо

на Крыше Мира.