6 Чем свет надежды тусклее светит на верхний выступ, тем крепче между двух скал я стиснут. Мир в отдаленье. Потерян. Отдан. Уткнув в колени свой лоб холодный, лопатки съежив, с ознобом, с дрожью, в озябших пальцах то засыпал я, то просыпался, во сне надеясь найти привычный стол и будильник, что был на девять всегда навинчен. Сон? Нет, реальность. Гранит осклизлый. Мрак сплошь окутал провалы черные. Их контур резче. Я — мне казалось — сижу у линзы обсерватории, и вместо трещины — с разрезом купол. Уселся как-то, смотрю в рефрактор: семь звезд неясных Большой Медведицы, Москвы — пять красных туманно светятся. И в одиночестве, на жизнь в обиде, я огонечек свой далекий видел среди скворешен — в Замоскворечье. Недосягаемый стакан на блюдце, никак сюда ему не доплеснуться. Там, меньше тысячных долей песчинки, сам я за пишущей сижу машинкой, ища то слово не застывающее, что светит, словно глаза товарища, и облучает дорогу в горы, и облегчает любое горе, и вдруг становится всем нужным смехом, и, как пословица, обходит эхом поля и комнаты, разлуки, встречи… Как высоко мне, там, в Замоскворечье, не успокоясь, вести свой поиск! Ну, так вернись же, будь в этом мире! Там разве ниже, чем на Памире? При всей далекости он виден в линзе, он — точно в фокусе мир нашей жизни. И панорама мне поворачивает то лес огромный, то пилораму, где поворачивают большие бревна, то дом с девичником берез кисейных, то вдруг сворачивает с дорог шоссейных и вверх карабкается по каркасу, как по Кавказу! А там, где тащит стальные рельсы кран над столицей, сверкает сварщик своей зарницей, слепящей, синей. Он— на вершине. А ниже? Ниже стоят подруги в подземной глине, соединивши, как в детстве, руки. Сошлось отныне кольцо туннеля. Последним слоем прошла машина. Здесь — под землею — для них вершина. И, впившись в линзу, я это вижу из мрака, снизу. А вот и лагерь в целинном поле, где пахнет степью. Палатки. Флаги. Тут горы, что ли? Да, здесь и горы, Здесь — первых борозд горные цепи. А завтра — жатва. Подымет жница пшеницы колос, как флаг на гребне… В рассвете синем прошел садовник к своей вершине — зеленой кроне на южном склоне, — чтоб плод волшебный взять у Природы. Вот луч восхода на терриконе, сошлись шахтеры у вечно черных вершин породы. И в вечно белой операционной хирург бессонный свой труд кончает в лучах рассвета. Пульс крепче, чаще. Проснется спящий. Вершина это. Мать держит сына, поет, качает — ее вершина. А вот под лестницей к часам мельчайшим склонился мастер. Все эти части здесь в его власти. И вот он счастлив: есть пульс в волосике, пошли колесики послушных суток вперед чин чином. В секунду эту взошел он будто сам на вершину! В стекло двойное, по щели треснутое, я вижу: двое стоят так тесно, так — куртка к платью, как будто в мире лишь это место для их объятья. А все другое для них предгорье вершины снежной любви их нежной… Вдруг телескопные все линзы лопнули… Осколков сколько! Сплошь, как портьерами, закрылась бездна. Вот что потеряно. Вот что исчезло. 7 Скалу, что льдинами нависла круто, тенями длинными, как демон Врубеля в павлиньих перьях, покрыло утро. Теперь я видел из узкой ямы, из тьмы безлестничной, как стены сложены, как, подытожены века слоями породы треснувшей. Изломы нижние под тенью хмурой валялись книжною макулатурой, как в обвалившейся библиотеке… Кто был тот, рывшийся здесь в юрском веке, в стеллажах, стиснутых в подземном шкафе? И что оттиснуто на корешках их? Где их раскрытье? На Крите знаки прочесть бы легче! в тысячетомных собраньях сбросов. Пропасть вопросов! Таблицы сдвинулись. Природы клинопись на плитах плоских. Как называются такие блестки, стеклом облитые? Не пневмолитовые ли сложения? Воображение мне нашептало: «Здесь — цель разведки!» Крупинки серые лантана, церия… Названья странные металлов редких — лютеций, стронций… Слова, звучащие подземно, дивно. И мысль кипящая меня ошпарила: радиоактивность! Вверху у края сверкнуло солнце, как грань брильянта, жужжа, сверкая бурлящей массой слепящих ядер. Стена стояла раскрытой кассой, и в ней — миллиарды! Нашел! Конечно! Вот этот прогиб… Здесь — цель конечная моей дороги. Сны были в руку, сбылись виденья, не зря — паденье! Мелькнув шутихой, грань откололась, ощупать можно! И тут же тихий сигнальный голос: «Не в этом выход, оставь, все ложно… В снах — нет значенья!» Но излученье все нарастало. Как разноцветно, как ярко стало! Как ленты спектра горят на призмах! Какой? Который здесь — чистый торий? Актиний? Литий? Вернейший признак моих открытий — стена сияла! На мелком щебне, как злой волшебник, стена стояла, прижав к сверкающей груди осколки… А ведь страна еще не знает, сколько чудес тут скрыто! Теперь отвергли б мы нефть, уголь, ветер! Ведь тут энергии на сто столетий! Всем людям будущего запас богатства! Но как добудешь его, как вверх добраться? Нельзя, нельзя ж его оставить в нетях, в теснинах этих зарывшись заживо! Как вьются жилы наследства щедрого в отвесных скалах! О, если б четверо сложили б силы и путь искали, и я, и рядом, вожак отряда, и тот, с вечерним зрачков свеченьем, и тот, кому я в беде признаться мог напрямую, — нам — только взяться б — по плитам каплющим к подарку яркому друг другу на плечи и руку на руку! Мы б в этой гибели ступеньки б вырубили, мы проложили бы путь сквозь породу и положили бы на стол народу клад, что нашли мы, — неисчислимый… Но — под громадою жил и извилин один — я падаю, один — бессилен! О мир товарищей, как ты далек! Где остывающий мой огонек! Там, в человечестве, пропасть нельзя, кивни — засветятся вокруг глаза. Здесь — одиночество, ни слов, ни глаз, И огонечек твой почти погас… вернуться Брекчия (итал. breccia) — горная порода, сложенная из угловатых обломков (размерами от 1 см и более) и сцементированная. |
