А смерть уже дежурит в стороне.

Но меж лепных и карнавальных зданий

мир полон новых радужных созданий,

недавно зародившихся на дне.

Мир полон новых радостных сознаний

с прозрачными крылами на спине,

свиданий утренних и досвиданий,

встреч и разлук ночных наедине.

И циркуль чертит стадиона круг,

и глаз следит за каплей нивелира,

и над плитою — голубятня рук,

там кренделя готовятся для пира.

Картинки клеят школьники.

И вдруг сирена воет в синеве эфира!

Сирена воет в синеве эфира.

И в миг, когда накладывают шов,

меня несет над пиками Памира

к кораллам Каролинских островов.

И рыбы меч зеленая рапира

насквозь пронизывает свой улов,

и смотрит на меня из-за стволов

резиновая мордочка тапира.

Линкоры собираются в проливе,

где мины пульс считают в глубине,

киль судна ощущая в перспективе.

Так сделали наркозы: в этом сне

колеблются дома, как на обрыве,

и стекол нет в расстрелянном окне.

И стекол нет в расстрелянном окне,

и много звезд — бризантных и падучих.

Кресты ежей и ржавчина колючек

на обожженной взрывами стерне.

И появленье призраков ползучих

и шарящих руками по стене,

озноб падучей, будто ног паучьих

касанье на холодной простыне.

Слепящий свет сдирает кожу с век,

взрыв заглушает возглас командира,

и в душу гул вселяется навек!

Короткой мордой дергает мортира,

и падает на землю человек…

Кричит земля: «Немедленного мира!»

Кричит земля: «Немедленного мира!»

А женщина тоскует у окна.

Печалью запечатана квартира

и черной тишиной окаймлена.

В чернильнице кристаллики сапфира,

и скатерть ожиданием полна.

На ней коробка черствого зефира,

торт и бутылка пыльного вина.

Все ждет меня. Чертежный стол на месте.

Все родственники в рамах на стене.

А от меня пи отклика, ни вести.

Ждут циркуля в иссохшей тишине

бумаги белой ватманские дести.

Но враг и мертвый бредит обо мне.

О, враг и мертвый бредит обо мне!

Убийцы с жертвой состоялась встреча:

он хочет поболтать наедине,

культю протягивает из предплечья,

показывает раны и увечья,

мной нанесенные ему в войне,

и шепотом неясного наречья

дает понять, что истина в вине,

что он знакомства этого искал,

и черен рта смеющийся оскал,

а под столом нет-нет и звякнет шпора.

Но не мундир, а курточка на нем

и шапочка баварская с пером…

Он говорит: «Нет повода для спора!»

Он говорит: «Нет повода для спора!»

Но, черт возьми, мне дьявольски знаком

зачес на лоб по линии пробора,

болтающийся пояс с тесаком.

И синева приятельского взора

потрескивает странным огоньком,

все вкось да вбок от темы разговора —

мол, пуля у него за позвонком.

Показывает дыры на шинели:

— Давай за дружбу выпьем, старина! —

Припоминаю гётевские трели

и те зрачки лжеца и хвастуна,

которые на Фауста смотрели.

И кровь сочится с бульканьем вина.

И кровь сочится с бульканьем вина.

По скальным грудам хлещут мониторы,

и вот руда в песок раскрошена,

и тускл уран, и серебрится торий.

Рожденный в тишине лабораторий,

встает вулкан, и слепнет вышина,

второе солнце закипает в море,

и участь Хиросимы решена.

А сестры наклонились надо мной

и держат пульс — он оборвется скоро.

И лоб томит неумолимый: зной.

В бреду идет развитье разговора:

— Забыта ссора… Кончено с войной… —

Проели черви яблоко раздора.