— Ну, ты еще не придумал, что мне сказать, военный? Он приподнял голову, разлепил говорилку,

— Отпусти меня… пожалуйста…

Я почувствовал приток свежих сил. У меня последнее время всегда так: сильный противник как будто высасывает из меня силы, как будто и сильный-то он только за мой счет, а слабый отдает свои силы мне, потому, наверное, он и слабый.

Я снова начал его бить. Я бил Банника, он безвольно телепался на полу, а во мне поднималась волна сумасшедшей ненависти. Потому что я все равно не мог его пробить.

— Ну, сука, колись, отвечай! — орал на него я, и пуговицы с его пэша сыпались градом на окровавленный пол. — Где он?! Где он?! Говори, сука!..

— К-кто «он»?..

— Где он?! Где?! Где ты его заныкал, ублюдок?! — вонил я, уже не видя, куда погружаю свои ноги и руки. — Говори!..

Он елозил сапогами по полу и вяло пытался прикрыться от моих ударов, но я этого даже не замечал.

— Где он, сука, козел педальный?! Я ж тебя убью, урода, понимаешь?! Я… Я хочу знать, где он! Колись, падла!.. Не-ет, не крутись, смотри в глаза, честно! Говори, где он!.. ГДЕ ОН?!

— К-кто… «он»?..

— Где твой курок?! Почему ты не стреляешь?! Скажи, гад, что я должен с тобой сделать, чтобы ты раскрылся?! Говори, не молчи!..

Он тупо тряс головой и молчал.

— А может… Может, ты уже созрел?! Может, ты готов?! Говори!.. Сейчас… Сейчас мы проверим… — я на секунду выпустил его. — Дневальный!! Дневальный, пи-дар гнойный, бегом сюда!! Козел, ублюдок…

Я не соображал, что делаю. За меня все это делал кто-то другой. Впрочем, это неважно. В умывалку влетел перепуганный дневальный.

— Штык-нож!

Он со страхом уставился на меня.

— Штык-нож!!

Не дождавшись, я выдернул из ножен на его ремне штык-нож и впихнул в руку Банника.

— Давай!.. Давай, режь!.. Ты ж уже готов, стреляй!.. — орал я, задрав рукав и подставляя под лезвие штык-ножа свои вены. — Давай, ублюдок, режь!.. Ну?!..

Он дернулся, испуганно забормотал и выронил штык-Нож на пол.

— Прячешься, козлина?! Прячешься?! Давай! Ну, где ты, где ты, урод?! Покажись! Откройся! Где твое нутро, урод, где оно?!..

Чтобы заставить Банника выстрелить, я поволок его в туалет, к очкам, и швырнул мордой в дерьмо. Я толкал его туда снова и снова, а потом совал в руку штык-нож. Банник хрипел и плевался, но не стрелял. Я снова бил его и окунал мордой в дерьмо, а потом снова бил, бил… Пока не выдохся.

Он лежал у моих ног, грязный, окровавленный, и стонал, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой, а я рядом дрожал от страха. Я выронил штык-нож и отступил к окну, и прижался к холодной стене, не почувствовав этот холод. Я смотрел на Банника и хрипел, и тяжело дышал, и захлебывался своим дыханием.

Я так и не вскрыл его, не спалил. Он не дался мне. Это было страшно. Я понял, что не могу добиться от него, от НИХ, всего того, чего захочу, не могу заставить их полностью подчиниться мне. И еще я понял, что сегодня они тоже это узнали. Теперь они знают, что я слабее, а они сильнее, чем кажется сначала, а это значит, что теперь выстрел обязательно произойдет, поздно или рано, и уже не в моих силах этому помешать, даже если бы я и захотел. Но я не хочу. Я — дебил и ублюдок — готов сам скомандовать «огонь!».

Впрочем, они не подчиняются моим командам. Они сами себе командуют. А заодно — и мне тоже.

Сейчас, когда почти все дембеля уже укатили, батальон странным образом переменился. Я приглядываюсь к нему, но не узнаю его нового лица. Оно какое-то такое… Молодое. Зеленое. Зашуганное внутри. Самодовольное снаружи. Жидковатое. И рога вроде есть, но какие-то не лосиные. Зэков ловить нас уже не посылают, беспорядки подавлять — тоже. Теперь этим занимаются вэвэшники. А мы — все больше по строительным работам. Как говорится, побелить-покрасить. Мы уже не ДШБ, а просто стройбат в беретах и тельниках. Голубой стройбат. Тоска. «Хорошо, что я увольняюсь, — сказал мне по этому поводу Оскал. — Эра лосей закончилась, началась эра кротов и землероек…» И от мазуты мы теперь отличаемся только цветом погонов и петлиц. Ну, может быть, еще — редко-редко — прыжками. Мы все — старики — ходим смурные, труба: умирание лосевства этаким вонючим кукишем висит в воздухе. А молодым хоть бы что. Пашут себе на хозработах и в хер не дуют. Как будто так и надо.

Бесцельно шляюсь по батальону, стараясь не смотреть по сторонам. Мрак. Как-то не хочется верить, что время войны против всех, время деланья настоящего дела безвозвратно ушло.

Еще несколько дней, и никого из друзей уже не останется. А с молодыми я отношений никогда не поддерживал. Просто я их не уважаю. А они меня… боятся, что ли? Опасаются? Ненавидят…

Нет, пока никто и не думает на меня наезжать. Пусть только попробуют! Но, знаете, чувствую, что вокруг меня какая-то пелена черная сгущается. Взгляды нехорошие. Отмороженные недобрые лица. Ненависть. Что ж, я молодых отлично понимаю: наступило их время.

Братанам повезло — они дембельнулись вовремя. Да нет, не то чтобы повезло, скорее они вовремя зашарили, почуяли, откуда ветер дует. А я, дурень, завис. Чувствую себя телкой, что вместе с подружками пошла на блядки, а залетела одна-одинешенька. Понимаете, о чем я? Да? Странно. Я сам этого не понимаю. Просто тоскливо. Как ребенку, который просыпается ночью в постели и видит, что рядом никого из старших нет. Одиноко мне…

Одним из последних в нашей роте дембельнулся Оскал. Ему надо было на железнодорожную станцию Харанхой, и прапорщик Зырянов, который как раз ехал туда на шестьдесят шестом за продуктами, согласился его подбросить. Я поехал с Оскалом. Проводить.

Мы тряслись друг напротив друга в шатком кузове шестьдесят шестого, я — в своем пэша и бушлате, Оскал — в дутой куртке, джинсах и остроносых сапожках. Молчали. Я не сводил с него холодного изучающего взгляда, а он — счастливый придурок — уже и думать обо мне забыл. Цвел, что твой пенициллин, уставившись куда-то в брезент радостным мечтательным взглядом, прямо сквозь меня, как сквозь пустое место. Он весь уже был там, дома, в постели со всеми телками района, с ног до головы залитый пивом и водкой и замотанный магнитофонными пленками модных дискотечных записей. Я даже грешным делом подумал, а не скинуть ли козлину эту с кузова, чтобы жизнь медом не казалась. Все же решил не скидывать: а то потом пришлось бы ждать его хер знает сколько в Харанхое, пока бы он пехом добирался.

Но все же сама мысль, чтобы обломить кому-то кайф, была настолько приятна, что я сидел себе в уголочке, не спуская с Оскала потухшего взгляда, и неторопливо, со вкусом, продумывал все детали выкидывания из кузова.

Значит так, сначала нужно врезать ему в переносицу, потом, пока не врубился, головой об борт пару раз проверить, потом бросить на пол, попинать ногами, хлопнуть Мордой об настил, чтоб совсем уж масть потерял, ну а уж затем, схватив за шиворот и ремень, подтащить к корме, перевалить через борт…

— Не переживай, брат, — вдруг негромко произнес Оскал, сочувственно глядя на меня. — Не все так паршиво, как тебе сейчас кажется. Еще каких-то там триста шестьдесят пять дней, а то и малехо поменьше, — и ты точно так же, как я сейчас, покатишь на дембель белым лебедем, счастливый, что голуби над зоной.

— Легко тебе гнать… — отмахнулся я.

— Ну да, как будто я отслужил не два года, брат, — возмутился Оскал. — Тебя же никто не просит служить три или, там, четыре. Отслужи с мое, езжай домой, а по дороге закатишь ко мне…

— Да-а?

— Да. А я обязуюсь встретить тебя на вокзале с бутылкой водки, двумя телками и магнитофоном, играющим «Этот день Победы…»

— На водку и телок уже согласен, — немного повеселел я. — А насчет песни — на хер. «Малайки» вполне хватит.

— Договорились, — кивнул Оскал. — Ты же знаешь, твое удовольствие — для меня все, ну все…

— Да? Ну раз так, тогда требую удвоить количество…

— Телок? — попытался угадать Оскал.

— Водки.

— Алкоголик, — засмеялся Оскал и вдруг посерьезнел: — Только ты знаешь чего, брат… Ты тут поосторожнее, ладно?