Блин, жутко захотелось оттянуться. Чтоб муть эту всю из нутра вымыть, чтоб попустило. А лучшего места для этого, чем зал, нету. Я всегда туда прихожу, когда паршиво на душе. Железо потягаешь до седьмого пота, до ломоты в мышцах, грушу побуцаешь — и легчает как-то, спокойней становится. И мысли дурные в голову не лезут.

В зале в это время никого не было. Я вынул ключ из щели над дверью, отпер замок и вошел.

Зал у нас небольшой, но для армии отличный: куча всякого железа, пара-тройка тренажеров, турники, брусья, груша, зеркала. Неплохой наборчик.

Я скинул хэбэшку, разогрелся, растянулся, потом взял гантель и занялся трицепсами.

Люблю это состояние, когда позвякивает, плавая вверх-вниз, железо, хрустят от натуги суставы и мышцы раздуваются кровью. Тогда тело дышит легко-легко, на полную, кровь быстрее бежит по венам, а состояние — такое завис-но-о-ое, какого и после трех косых не бывает. Концентрируешься на усилии, прямо видишь, как мышечные волокна растут под весом, и чувствуешь себя таким сильным, что впору самосвалы переворачивать. А тело сопротивляется: да брось, мол, Андрюха, эту железяку, за каким она тебе сдалась, ляг, полежи, обломись… А ты ему: да хрен тебе, братец, давай-давай, жми, качай железо, и пока ты тонн десять не перекачаешь, покоя тебе сегодня не видать…

Короче, к тому времени, когда я проработал трицепсы и плечи и взялся за бицепсы, чувствовал я себя гораздо лучше. Завалили Тренчика с Алтаем? Дураки потому что были. Конечно, дураки, раз какого-то зэка сделать не сумели. Может, нюх потеряли, может, рука ослабела, а мы сейчас хорошенько себя понасилуем, чтобы у нас с телом в деле такой неприятности не вышло.

После бицепсов прокачал пресс и, надев лежавшие тут же, в шкафчике, перчатки, подступил к груше. Она была для меня сейчас как смерть. И я вколачивал в лицо и корпус этой смерти удар за ударом — аж пыль столбом стояла, и я сыпал удары, все эти прямые, крюки и апперкоты, пачками, сериями, превращая подлую старуху с косой в безобидный, безвредный мешок с песком. На! На!

Получи! И по морде! И в челюсть! И в солнечное! И еще раз в челюсть! И вот еще пару запрещенных ударчиков! А потом еще локтем! И на одессу! И снова по морде! А ну, попробуй, хромая, возьми меня… Возьми, если здоровья хватит, если кони не двинешь после такого битья… Только кровяху отсморкни, да зубы лишние повыплюнь, да воздуху насоси в легкие, а то они у тебя после вот этого апперкота на истраченный презик похожи…

— Э, грушу не оборви, Тыднюк! — вдруг сказал кто-то сзади.

Я, придерживая грушу, обернулся. У входа стоял непривычно цветастый и гражданский в своем спортивном костюме взводный второго взвода лейтенант Семирядченко.

— Здражла-ташнант, — пробурчал я, переводя дух.

— В спарринге побуцаемся? — предложил Семирядченко, потягиваясь и хрустя суставами.

— А че, можно… — сказал я и оценивающе поглядел на него. Ну что ж, рама — будь здоров. Посмотрим, каков он на ринге.

— Только ты эта… минут пятнадцать дай мне, солдат… Разогреться…

Я пожал плечами и отвернулся к груше. Хочешь греться — грейся.

За спиной звякнули гантели и застучали кеды: Семирядченко занялся бегом на месте.

— На ринге работал?

— Работал, — ответил я, не оборачиваясь. — А че?

— А то, что если не работал… Пауза.

— То что? — раздраженно переспросил я.

— То огребешься.

— Странные вы люди, офицеры, — мрачно усмехнулся я, легонько ударяя в грушу. — Думаете, что звезды на погонах пробы добавляют.

— Пробы не пробы, — хохотнул он, — а руки удлиняют. Я только пожал плечами. Погоди-погоди, длиннорукий, разогрейся только.

Ну вот, наконец мы в стойке. Передвигается он легко, подвижный. И видно, резкий, но осторожный, выжидает, присматривается, временами запуская длинные левые прямые. Дышит хорошо, подбородок не задирает. Я тоже на рожон не лезу. Так, чередую для затравки прямой-крюк, момента жду.

Первый удар — правый прямой — он пропустил минуте на третьей. Крепкий удар. Но — мужик твердый — зрачки вильнули и снова все в норме. Положил мне четкую серию в пресс и в локти, потом — пару ударов в перчатки. Потом, когда в ближнем сошлись, пропустили по паре плюх.

Но это так — разминка. Стоящей зацепочки нету. Кружимся по залу, выжидаем. И вот, когда он снова атаковал, у него плечо слишком завалилось, а у меня моя коронная пара, левый крюк-правый апперкот, короткая, как вспышка, когда между ударами дозы секунды не влазит, так, знаете, бах-бах, уже наготове. И тут уж я его пробил. Головой трясет, часто моргает и в клинч залезть норовит. А я его отталкиваю и на апперкот ловлю раз за разом.

Но — выгреб. Оклемался. Снова взгляд четкий, в глазах злость. А я, признаться, начал уставать. Что значит курево, драп, да и практики нормальной нет. Пару раз словил меня на отбиве. Защищаюсь, кровь глотаю. И, как обычно в такой ситуации, нет-нет, да и искорка беленькая перед глазами мигнет.

Ну, думаю, пора заканчивать. А то он и вправду меня завалит. Присматриваюсь, ловлю детали. Вижу, и он подустал. Мы ж не на ринге, перерывов между раундами не делаем. Руки сантиметров на пять ниже, чем надо, держит, челюсть светит. Ну и на тебе в твою челюсть, раз такое дело! Хар-роший такой апперкот получился: у него голова вверх дернулась, зубы клацнули, и все. Повалился навзничь. А я стою — пот градом, руки как чугунные. Еле дух перевожу.

Но нокаута не вышло. Поднялся. Челюстью двигает и перчатки стягивает.

— Хорошо работаешь, Тыднюк…

— Че, все? — спрашиваю, а сам рад-радешенек, что закончили.

— Все, — кивает, — хватит на сегодня… Потом, как-нибудь продолжим. Спасибо за спарринг.

И перчатки швыряет на скамейку.

— О, а это кто такой?

Я оборачиваюсь. На скамейке в углу сидит Кот.

— Да это ко мне, ташнант, — говорю.

— А, ну ладно…

Вытирается полотенцем, подхватывает перчатки, кивает, мол, пока, и уходит.

Подсаживаюсь к Коту. Ебтать, а у него… Нос распухший — ну точно сломали, губы — что пельмени, щека — желтая с фиолетовым.

— Братила, чего это с тобой? Трясет головой.

— Не бэндог я, брат…

— А ну, кулаки покажи!

Кулаки его мне понравились. Настоящие мужские кулаки: в ссадинах, костяшки разбиты. Видать, не одно хлебало ими порихтовал.

— Дался тебе этот бэндог… Все ж нормально. Вижу, круто рубился, молодец.

Машет рукой, а на глазах — слезы:

— А-а, да ладно… Не выгребаю я, понимаешь, Андрю-ха? Достали меня вконец…

— Да фигня! Послушай-ка…

— Может, попробовать перевестись куда?

— Э, ты мне базары эти чмырные брось! «Перевестись»! Тогда и здесь, и там тебя за чмыря будут держать, понял? Не выдержал, мол, сломался. Ты что, думаешь, на новом месте легче будет? Наоборот, там все сначала надо будет начинать. Тут уж надо ломиться до упора там, где есть.

— Да не могу я, брат, понимаешь? — бормочет, чуть не плача. — Они ж, гады, по одному не дерутся. Все толпой налетают. А против толпы не повоюешь…

— Да очень даже повоюешь! Ты, главное, подметь, кто в толпе заводила, и выруби его чем потяжелее, да так, знаешь, покруче, чтоб с кровью, с мясом…

— Воруют все, подляны разные кидают… Если бы хоть честно…

— Ха, чурбаны и «честно»! Это ж самая подлая нация, понял? И ты их по-ихнему: ночью встал, выбрал одного и табуретом в лоб, чтоб голова сквозь койку выпала!..

— Андрюха, да и я ведь по ночам сплю, и меня ведь так подловить можно.

— А ты не дрейфь. Стой на своем — и труба! Тело остывало. Мне стало холодно.

— Короче, брат, я весь мокрый, задубел совсем, как бы потом соплями не брызгать. Ты эта… если хочешь, идем со мной, духи пожрать принесут, потом пыхнем…

Он грустно покачал головой.

— Да нет, брат. Пойду я.

Ну, на нет и суда нет. Признаться, он уже малость достал меня своим нытьем. «Что делать?», «что делать?», прямо Ленин в Октябре. Если мужик — отобьешься, если нет — твои проблемы. Я ни к кому за советами не бегал.

— Ну иди, — подал я ему руку. — Не сцы, все будет путем.