Ну, а если видишь, что перед тобой кремень, то уж и не рад, что связался, и только думаешь, как вовремя с темы съехать. И тут главное — пересилить себя, настроиться, затвердеть душой. Тогда и пули не берут.
А я так думаю, что в каждом этот кремень есть, и если тебе удастся его достать из глубины себя и так держать, чтобы он обратно в болото, в жижу страха не засосался, то победил ты и никому тебя не завалить. Так что грани свой кремень так, чтобы он поустойчивее на поверхности лежал. Не нужно множества мелких граней — мыслей, чувств, все это интеллигентство и дурня, огранка должна быть крупная, простая и грубая, чтоб надежно.
Смерти все боятся. А ты настройся, что хочешь умереть как боец, не завтра, не потом, а сейчас; представь себе, что висите вы с твоим противником над пропастью и ты можешь его убить, только если сам вместе с ним сорвешься, почувствуй, какой это кайф — умереть, захлебнувшись кровью врага, и тогда все. Твоя взяла.
Ведь почти все бьются, чтобы выжить. И если ты будешь биться, чтобы противник умер вместе с тобой, за тобой огромное преимущество. Дурак будешь, если не воспользуешься. Вот сам увидишь, как враг задергается, когда ты ему: «Давай руку. Пойдем.» — «Куда?» — «На тот свет.» — «Не-ет!» — «Давай-давай!» — «Да ни за что!» И тут уж делай с ним все, что захочешь.
Я и спорт, бокс на ринге, за его ограниченность не люблю. Это ж ведь так, игра, там на карту какая-то мелочь поставлена, гроши, копейки. Там и морду-то подставлять под удары в падлу. Пустое дело. Потому и дерусь всерьез я редко и неохотно. Но уж если дерусь, то насмерть. Не чтобы победить, побить противника, а чтобы убить. УБИТЬ. И готов платить за это всем. И своей жизнью тоже. Иначе зачем драться?
А что до этого рецидива, то тут и говорить не о чем.
Убил я его. Зарезал его же собственным ножом. К слову, этот нож я себе оставил, на память, клевое такое писало, отличная сталь и ручка наборная, разноцветная, знаете, какие на зоне делают.
Вообще-то, я их никогда в живых не оставляю, зэков, рецидивов. А зачем? За каким хером они нужны? Они ж черные, злые, от них беда одна, кровь, слезы, горе. Я б этих умных, гражданских, которые против смертной казни выступают, за гуманизм (опять замполитовское словечко; вроде и не интеллигент какой-нибудь сраный, а вот базар у него — ну просто труба!..), за права человека, адвокатов, философов всяких — хер их знает, как они называются, но вы-то прекрасно понимаете, о ком я говорю, — так вот, я б их всех, скопом, была б на то моя воля, хоть на месячишко в зону бы упрятал, к этим самым рецидивам. Пусть пообщаются. А вот когда этим умникам клапан в жопе прочистят, посмотрим, что они запоют.
Со зверями же, с ублюдками только по-зверски и можно, они другого языка не понимают. В свое время с молоком матери ничего не всосали, так пусть теперь с кровью со своей всасывают. А мы им в этом поможем.
Я расположился в бытовке, развалившись на стуле и забросив ноги на подоконник. Торопиться никуда не надо было. В моей руке медленно подыхала сигарета, а я, прищурившись, медленно рассматривал струйки табачного дыма.
Люблю эти первые послеотбойные полчаса, когда офицеры наконец-то сваливают по домам и в казарме начинается нормальная жизнь. Из каптерки доносится магнитофонный голос Тото Кутуньо, которого я когда-нибудь грохну на пару с каптерщиком Кацо, из сушилки слышны разудалые вопли и тянет мощным кумаром драпа, уже никто не грохочет гирями в закутке за койками, а я — здесь, в бытовке, курю и мечтаю, и обегаю невидящим взглядом оранжевый с разводами линолеум на полу, кубики пеноплена на стенах, мрачные клетчатые занавески.
Знаете, в моем положении, положении солдата, который все два года старослужащий, каким бы оно ни казалось клевым, есть свои минусы. Вот, например, то, что умник Кот называет «чемоданным синдромом». Это когда солдат тащит последние полгода службы и думает только о дембеле, что называется — «сидит на чемоданах». Так вот, у меня этот синдром все два года. Мерзкое чувство. Это духи первые месяцы ни о чем не думают — они выживают, черпаки тоже — они ставят себя. А я? А у меня в голове рыбалка с Толяном, охота с батей, пивко в необъятных количествах с ребятами под стекляшкой, мамкин борщ, телки на дискотеках… И вот это, знаете, настроение невыносимой такой грусти, когда думаешь о том, каково сейчас там… Знаете, как-то не вспоминаются, скажем, дождливые или пасмурные дни. Кажется, все они на гражданке были яркие, солнечные, добрые какие-то. И даже в дождь, когда пасмурно и слякоть, чувствуешь, что где-то оно было, солнышко, где-то рядом, поблизости, заныка-лось за углом, в подворотне какой-нибудь своей, солнце-вой, и нет-нет да и кажет сквозь мокрый туман свой озорной лучик.
А ты здесь сидишь сиднем, блин, целых два года, двадцать четыре месяца, сто четыре недели, семьсот тридцать дней, сидишь, сидишь, сидишь, а они все там балдеют, а ты здесь сидишь… А за каким хером, спрашивается? Че я здесь забыл-то, а? Нет, конечно, наше лосевское дело — это святое дело, но если по большому счету?.. Ну а вот почему так не может случиться, что взял маршал Соколов да и сократил срок службы до полугода? Его бы тогда очень зауважали, честное слово! Невозможно? Ну ладно, тогда до года. Чуть-чуть меньше бы зауважали, но тоже будь здоров. Тоже нельзя? Ну хоть до полутора? Да знаю, знаю, что не бывает, но помечтать-то можно?.. Вот и мечтаю. Я бы тогда — ну, если бы до полугода сократили и можно было бы уже ехать домой — за пару дней парадку дембельскую справил и отправил бы брату Толяну домой (он отдельно от бати с мамкой живет), чтобы приехать в Красноярск по граждане (а то патрули достанут), у Толя-на переодеться и — во всем параде заявиться домой. Потом дембельский альбом нужно сделать (бархат у Кацо есть, а оформить Заец, писарь штабной, может), ну, еще надо где-то бабок раздобыть, на подарки и вообще, и все, и можно ехать, запрягай! Так что вся загвоздка в маршале Соколове…
И как всегда в момент, когда никого не хочется видеть и слышать, в бытовку влетел взъерошенный Оскал. Знает, говнюк, где меня искать в такое время! И как только в его бестолковке всплывает моя фамилия, а это случается довольно часто, мой дедушка и командир отделения сразу ломится сюда.
— Ну нормальная херня? — спросил, как и всегда в такой ситуации, Оскал, причем таким тоном, как будто я только что вылил на его хэбэ не меньше ведра вонючего столовского киселя, вот просто залил с ног до головы. — НУ НОРМАЛЬНАЯ ХЕРНЯ?!
— Что опять случилось? — спросил я одними губами, не меняя позы, в напрасной надежде, что вот он сейчас быстренько ответит и исчезнет, оставив в неприкосновенности мое зависное состояние. Но не тут-то было. Оскал — парень решительный. И это в сочетании с его непобедимым занудством делает его совершенно неотразимым.
— Ну нормальная херня? Ты здесь зависаешь, а ведь мы собирались сегодня идти на «швейку»!
«Швейка» — это общага швейной фабрики. Естественно, женская. По ночам там в наличии по меньшей мере половина нашего корпуса, как будто, знаете, вечернюю поверку отстояли и из казармы прямо строем — туда.
Старый засаленный вахтер-бурят, еще с обеда залив брагой свои щелочки, беспробудно спит на топчане в каморке под лестницей. И очень зря, потому что вокруг него происходит очень много интересных вещей.
Такого гульдибана, который имеет место быть почти каждой ночью на «швейке», я никогда еще не видел и, наверное, никогда больше не увижу, а даже если увижу, то поплотнее закрою глаза. Пьянь, которую после очередной дозы уже невозможно разделить на кобелей и сук — только по шмоткам и различаешь: в хэбэшке, значит «он», — гасает по этажам, бьет друг другу морды и трахает один другого в каждом углу. Бесчувственные тела валяются на лестницах, кто-то блюет у стены, и все это под звук диких воплей, музыки и звона разбиваемой посуды. Дурдом и бардак. Каждую ночь. Удивительно, что все эти швеи-мотористки рано утром встают, приводят себя в порядок и выходят на работу. И откуда только здоровье берется!
