— Спускай штаны.

Гуляев с Банником удивленно переглядываются.

— Чего завис, ублюдок? Помочь?

Я делаю к нему шаг и замахиваюсь. Он нехотя расстегивает ширинку и спускает штаны.

— Ниже… Еще ниже… До колен… Так, хорошо. Молодец. Теперь… Теперь спускай белье.

— Зачем? — осмеливается он спросить.

— Не зли меня, солдат. Живее.

Он мешкает и тут же получает по морде.

— Спускай белье.

На его щеках играют желваки, но белье медленно сползает вниз и присоединяется на уровне колен к штанам пэша. На свет божий выныривает из-под куртки пэша его сморщенный — видать, очень замерзший — братанчик.

— Хорошо, — улыбаюсь я. — Молодец. Видишь, все очень просто… Кстати, ты зря кипишишься. Я, может, решил тебе сегодня праздник сделать. Скажи спасибо, что штаны спустил не Банник.

Они, кажется, начинают что-то понимать. Гуляев инстинктивно хватается за штаны, а Банник шарахается назад. Бью одного, другого, восстанавливаю порядок во вверенном мне подразделении. Гуляев опять замирает по стойке «смирно» со штанами на уровне колен.

— Банник! — командую я. — На колени!

Банник мотает головой, пятится, пытаясь съехать с темы. Сшибаю его с ног, разбиваю до крови ухо и насильно опускаю на колени перед Гуляевым.

— Гуляев, руки за голову!

Скидываю ремень, легонько хлопаю бляхой Гуляева.

— За каждым проявлением бурости будет следовать подача бляхой, понятно?

Они замирают: Гуляев с руками на затылке, Банник на коленях, чуть ли не уткнувшись носом в гуляевский пах.

— Отлично. Теперь хряпай.

Пауза. Изо всех сил бью Банника ремнем. Он дергается, орет от боли. Пэша на его спине намокает от крови.

— Повторяю: начинай хряпать.

Ноль эмоций. Бью снова. Банник снова орет и подрывается на ноги. Ах ты ж гад! Луплю его ремнем наотмашь, пока он, прикрываясь руками и вопя, не падает на топчаны.

— Ублюдок, встать! — понемногу завожусь я. — Че разлегся здесь? Встать! Ты что, думаешь, я шучу, да? Встать, козел! — снова начинаю его хлестать. — Ты чмо, понял? Чмо! А раз так, то давай, на колени, хавай свою чмырскую долю! Никто не отмажется от того, что заслужил, понял? Каждый получит свое! И Оскал получил, и я получу, хер с ним, куда ж от этого денешься, но зато и вы, чмыри гребаные, тоже получите свое, вонючую елду за щеку!.. Встать, козлина!.. Ненавижу вас, ублюдков, чмырей, ненавижу ваших пидаров пап и блядей мам, которые сами уроды и уродов выплевывают на свет, ненавижу армию, где вас так много, ненавижу…

Я орал и сослепу колбасил Банника, как вдруг из глаз у меня посыпались искры, а на губах появился соленый вкус крови. Это был Гуляев. Он уже надел штаны и теперь со зверской рожей надвигался на меня. Я невольно сделал шаг назад, и тогда рядом с Гуляевым встал, сплюнув кровью, Банник.

И то, что я увидел в этот момент, заставило меня попятиться. Передо мной были другие люди, совсем не те, которых я знал и дрочил так долго. Сейчас на меня надвигались двое здоровенных мужиков — блин, никогда не замечал, что они такие крепкие, рослые ребята, — а их лица… Это были настоящие мужские лица — плотные, широкие, потемневшие от ненависти. И тут я понял, что они не просто будут драться со мной. Они будут стремиться меня убить. Автомат неизвестной системы наконец выстрелил. И когда я понял это, мне стало страшно. Так страшно, как еще никогда не было, даже в драке не на жизнь, а на смерть с каким-нибудь зэком. Зэк ведь ненавидит не тебя. В тебе ему ненавистна зона со всеми ее вэвэшниками, ментами и собаками. Сойди с его пути, и он перестанет тебя замечать. А эти двое ненавидели именно Андрея Тындюка и никого другого, и куда бы ни пятился Андрей Тыднюк, их путь все равно лежал через него, через его труп.

Я не дернулся им навстречу и ничего не крикнул, чтобы попытаться их остановить. Я просто стоял и ждал. От первого удара я ушел, но второй — увесистый, что кувалда — швырнул меня на топчаны. Я отпихнул ногами Банника, откатился по топчану в сторону и вскочил на ноги. Парировав правый прямой Гуляева, я опрокинул его назад сильным апперкотом и без паузы всадил левый кулак в «солнышко» набегающему Баннику.

Получив секундную передышку, я кинулся вперед и атаковал уродов, не давая им опомниться. Я ляпнул согнутого вдвое Банника мордой об стол, после чего он сполз на пол, и ударом ноги в грудную клетку впечатал в стену Гуляева. Гуляев захрипел, выпучил глаза и с трудом втянул воздух в сплющенные легкие. Не давая ему очухаться, я провел мощную серию в лицо и корпус и, когда он упал, принялся обрабатывать его ногами.

Это была моя ошибка Сзади что-то зашевелилось, и, не успел я обернуться, какой-то тяжелый предмет обрушился мне на голову. Комната завертелась у меня перед глазами, и я вырубился.

Пришел в себя от боли. Кто-то жестоко избивал меня ногами. Когда я открыл глаза, надо мной стоял Банник и с сумасшедшим радостным криком раз за разом вколачивал сапог в мой пах. Я сделал ему подсечку и с трудом поднялся. Болело все тело. Определиться в пространстве было сложно: триплексы запотели, штурманские приборы безбожно врали. Я кинулся к выходу, подсознательно понимая, что в таком состоянии уже не боец, но в этот момент бок обожгла ужасная боль, силы разом оставили меня, и я тяжело повалился с ватных копыт в узкий проход между столом и топчанами.

— Ты че, рехнулся?! — услышал я сквозь багровый туман.

Что-то металлическое упало на пол, кто-то застонал, запричитал, потом голос Банника явственно произнес:

— Ладно, хорош ныть! Собирай манатки: пора брать ноги в руки…

Уроды бестолково пометались по комнате еще несколько секунд, потом хлопнула входная дверь, впустив внутрь порцию ледяного воздуха, и снаружи заскрипел под сапогами снег. Я попытался встать, но боль опять облила напалмом бок, и я потерял сознание.

Они ударили меня топором. Когда я очнулся, топор валялся здесь же, рядом, в луже натекшей из меня крови. Меня колотил ледяной озноб: такое всегда бывает при кровопусканиях. Я разодрал на полосы простыню, из которой делал себе подшивы, и кое-как перебинтовал рану. Белая ткань тотчас набухла и покраснела

Позвонить в батальон или куда-нибудь еще не удалось: телефон вдребезги разбил об мою бедную голову Банник. Помощи ждать было неоткуда.

И когда я понял это, мною овладело странное спокойствие. Посудите сами: в самом центре снежной пустоты лежит в маленьком домишке полумертвый, истекающий кровью придурок, к которому уже никто никогда не придет. Как кусок из Джека Лондона, согласитесь…

Я подбросил дров в буржуйку. Стало немного теплее. Закурил. Струйки дыма поднимались к потолку легко-легко. Они были такие свободные и непринужденные, они могли лететь куда им вздумается и не зависели от нескольких литров тягучей бурой жидкости. Я смотрел на них, светло-серых в ярком свете электрической лампочки, и неторопливо потягивал свою сигаретку. За окном сгущалась темнота. Острая боль уже прошла, осталась только ноющая, занудная пустота. Я осторожно, чтобы не растревожить рану, подполз к стене и оперся на нее спиной. Я не хотел, чтобы за спиной было пусто.

Напротив меня уселась мерзкая костлявая стерва в грязном балахоне, скрестила по-турецки кривые обглоданные палки ног и положила рядом косу. У меня в голове шумело, перед глазами плыли полупрозрачные оранжевые круги, но я видел ее перед собой очень четко. Она пристально смотрела на меня пустыми глазницами и иногда изгибала в кривой ухмылке голые кости челюстей. Она таки доконала меня. Я долго боролся с приливом и ухитрялся выныривать даже тогда, когда многих других рядом со мной захлестывало с головой и утаскивало на дно. У меня так долго получалось делать это, что в конце концов я сам поверил в свою непотопляемость. И вот сейчас она пришла сказать мне, что я ошибался. Она пришла сказать мне, что я не лось, что на ее отмели не бывает лосей. Что ж, я и сам уже это видел. Она бормотала ублюдским голосишком — таким же голым, костлявым и хромым, как и она сама, — какой-то нечленораздельный бред, и хихикала, и подвывала, и звала, и паршивая, крысиная моя жизниш-ка, поджав хвост, медленно выползала из меня на этот зов. И времени не стало, за окном подыхала ночь, а в печке одно за другим подыхали поленья.