Конечно же, не увольнение рабочего Сергунина, да еще к тому же законное или почти законное, возбудило людей к действию, а отчаяние, вселившееся в людей от голодной, бесправной и беспросветной жизни. В тот же день на Путиловском заводе забастовало 1300 рабочих. 3 января забастовали все цеха Путиловского завода. Фуллон разыскал по телефону Гапона и попросил, под обещание председателя Кабинета министров С. Ю. Витте о восстановлении рабочих на заводе, прекратить забастовку. Гапон ответил, что поздно, но обещал постараться не допустить политических требований рабочих, хотя от него уже ничего не зависело.

Гапон с самого основания «Собрания» полностью не контролировал его действий, и тем более не контролировал их в конце декабря — начале января. Сбылись опасения Трепова и Зубатова: расчет на серую безграмотную рабочую массу, не способную выделить из своей среды революционных лидеров, не оправдался. Они надеялись, что поставленный ими поводырь будет в организации непререкаемым авторитетом. Но в начале XX века столичные рабочие оказались много грамотнее и сознательнее, чем предполагали творцы «полицейского социализма». Среди них нашлись люди, способные определить, кто есть кто, и противостоять лжелидерам. Гапон это начал понимать не сразу. Уже летом 1904 года он оказался зажатым между Департаментом полиции и входившими в состав «Штаба» рабочими, которые в случае неповиновения Гапона могли его вытеснить из «Собрания». Поэтому обещание градоначальнику не выдвигать политических требований никакой силы не имело, Гапона не послушались бы. Закрепившийся за «Собранием» термин «гапоновская организация», следовало бы пересмотреть. Это было рабочее объединение, во главе которого не стояла никакая политическая партия.

«Ближайшие сотрудники Гапона хорошо его понимали,— писал И. Я. Павлов,— считались с его желательными и нежелательными сторонами. До самого 9-го января они не только не доверяли вполне Гапону, но даже самым форменным образом следили за ним и за всеми его действиями. Ему было предложено прекратить сношения с охранкой, он это обещал, но, очевидно, эта операция нелегко ему давалась, так как сношения все же продолжались. Со своею готовностью идти на компромиссы он, вероятно, и там так запутался, что порвать сразу не было возможности»[463] . Хочу обратить внимание читателя: воспоминания Павлова опубликованы в 1908 году, когда были живы почти все свидетели описываемых событий.

3 января 1905 года бастовал рабочий Петербург. Гапону следовало или бежать от не контролируемого им «Собрания» в лоно Департамента полиции, но там он в таком качестве никому не был нужен (он это отлично понимал), или выйти из-под контроля Департамента полиции, остаться с рабочими и, не сдерживая революционного порыва, возглавить их. Он взвешивал, прикидывал, как бы не прогадать, и выбрал последнее.

Гапон всегда жаждал денег, чинов и почестей, благо народа его не интересовало, о нем он никогда и не пекся. Конечно же, Гапон и после 3 января оставался аморальным тщеславием, никакого перерождения не произошло, он ни на минуту не стал революционером. Самая пристойная из бредовых грез Талона — кресло министра труда в конституционном правительстве. Остальные мечтания выглядели еще менее приличными — царский советчик, «красный» царь... 3 января Гапон еще сопротивлялся, не давал оглашать петицию, не соглашался идти с ней к царю. 4 января Гапон возглавил народное движение.

Следом за Путиловским заводом в забастовку включились другие крупные заводы Петербурга. За три дня общее количество бастующих достигло небывалой цифры— 150 000 человек. Министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский понимал, что уже не контролирует положение в столице. 5 января вечером он записал в дневнике (дневник из соображений конспирации велся в форме дневника его жены[464]): «Вчера П. [Д. Святополк-Мирский] был у государя, сказал, что ни в коем случае не может оставаться, и доказал государю, что он не бездействовал,, то, что можно, он делал (в пределах закона)»[465]. Император отставку министра внутренних дел не принял.

Напряжение в столице продолжало нарастать. На сходках в отделах «Собрания» Гапон произносил зажигательные речи, смысл которых сводился к тому, что ко Всем они, рабочие, обращались с мольбами об облегчении невыносимого положения трудового народа и никто им помочь не пожелал, осталось одно — идти к царю искать правду. Гапон говорил умело:

«Ну, вот, подам я царю петицию; что я сделаю, если царь примет ее? Тогда я выну белый платок и махну им, это значит, что у нас есть царь. Что должны сделать вы? Вы должны разойтись по своим приходам и тут же выбрать своих представителей в Учредительное собрание. Ну а если... царь не примет петицию... что я тогда сделаю? Тогда я подниму красное знамя, это значит, что у нас нет царя, что мы сами должны добыть свои права» [466].

Его слова магически действовали на наивных слушателей, воспринимавших Талона как пророка. Они как клятву скандировали: «Пойдем!», «Не отступим!», «Помрем!», «Стоять до конца друг за друга!»

«В таинственно неясных очертаниях развивавшейся над толпой рясы,— писал эсер П. М. Рутенберг,— в каждом звуке доносившегося хриплого голоса, в каждом слове прочитанных из петиции требований окружавшему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений» [467]. Тут же приступили к «обсуждению» петиции и решили нести ее царю в воскресенье, 9 января.

«Программа пяти», составленная Талоном и одобренная «Тайным комитетом», в январе 1905 года уже не соответствовала сложившейся в Петербурге обстановке. Ее переписали журналист С. Я. Стечкин и неизвестный социал-демократ [468]. Их труд не удовлетворил Талона, и вечером 7 января вместе с журналистом А. И. Матюшинским он отредактировал ее, придав тексту форму петиции*[469]. В ее доработке принял участие эсер П. М. Рутенберг[470]. Один из вариантов петиции редактировал историк В. В. Святославский [471]. Приведу окончательный текст петиции:

«Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм v произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просили, мы желали того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но и в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными также оказались наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; установить цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблений; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма.