Кароль оперлась коленом о подлокотник кресла. Как девчонка, подумала она. В последнее время она ощущала в себе необыкновенную легкость. Кароль была уверена, что Рихард не случайно пригласил ее к себе сегодня вечером. Он наверняка знал, что Ксавье все еще в командировке. Конечно, он упомянул, что ждет к обеду нескольких друзей, но из его слов вытекало, что ни Олимпии, ни Марселя Ляшо там не будет: приглашены только незнакомые Кароль люди. Скорее всего, он хочет устроить деловой банкет, и за столом ему нужны красивые женщины, чтобы придать мероприятию некоторый блеск. А вдруг она окажется единственной француженкой среди немцев? Что ж, это было бы даже забавно!

— Машина будет у вас через четыре минуты, — пообещала диспетчер.

Кароль с сияющим лицом положила трубку на рычаг.

— Все в порядке! — объявила она мужу.

Филипп поднялся, чтобы подать ей манто из черной норки. Галантный жест сопровождался зловещим взглядом.

— Ты вернешься поздно?

— Откуда я могу знать, сам подумай! — ответила Кароль и, взглянув на себя в зеркало, поправила пальцем выбившуюся прядь.

Переступая порог квартиры, она испытывала восхитительное чувство мести: с ее уходом за дверью начинались страдания, приступы ненависти, мучительное ожидание. Ей доставляло удовольствие сознавать, что причиной всему этому кошмару была только она одна.

Когда Кароль села в такси, шофер обернулся и спросил:

— Куда едем?

Его физиономия показалась ей простоватой, но ужасно симпатичной. Машина выехала на набережную Малаке, пересекла мост Карусель и свернула направо. Перед Кароль медленно разворачивался фасад Лувра, блеклый и величественный. В окнах первого этажа горел свет, казалось, что во дворец вернулись его прежние обитатели. Должно быть, сейчас там проходит какая-нибудь выставка, подумала Кароль. Вечерний Париж был необыкновенно красив: здания, полные воспоминаний, темные провалы между домами, ослепительный пунктир уличных фонарей. Глядя из окна машины на это сверкающее великолепие, Кароль радовалась каждой новой картинке. Надо отдать должное вкусу Рихарда. Только мужчина экстракласса мог выбрать себе квартиру на острове Сен-Луи — в квартале, где все дышит очарованием старины и покоем. Она впервые ехала к нему домой, и это обстоятельство еще больше подстегивало ее любопытство.

Дом, перед которым остановилось такси, был построен несколько веков назад. Кованая дверь походила на ворота исправительной тюрьмы. Лифт с зеркальными стенками, узкий, как поставленный вертикально гроб, вознес Кароль на пятый этаж. В ответ на ее звонок Рихард сам открыл дверь. Она была взволнована взглядом его холодных голубых глаз. Он поцеловал ей руку, снял с нее манто и провел в просторную комнату с высокими потолками, которая раньше, скорее всего, была мастерской художника. На фоне белых стен выделялись немногочисленные предметы мебели темного массивного дерева. Посредине стоял стол, накрытый на двоих. Ничем не выдав своего удивления, Кароль взглянула на Рихарда.

— Мне очень жаль, — сказал он своим низким, волнующим голосом, — но в последний момент выяснилось, что мои друзья не смогут прийти.

Кароль сдержалась, чтобы не улыбнуться. Мысленно она уже играла роль в новой пьесе.

Войдя в большой зал, Жан-Марк был потрясен открывшимся перед ним фантастическим зрелищем: со всех сторон, залитые электрическим светом, его окружали застывшие нагие тела и отколовшиеся от торсов головы с пустыми глазницами. Скульптурные изображения казались мертвее самих мертвецов, наводя на мысль о бренности этого мира. Стоявшие здесь мужчины и женщины когда-то страдали, лгали, любили, возводили города, купались в лучах славы, но потом, покончив с земной суетой, оставили после себя лишь мраморные изваяния, по которым рассеянным взглядом скользили посетители музея. Чувствовалось, что и на Жильбера витавший здесь погребальный дух подействовал угнетающе. В своем морском бушлатике, засунув руки в карманы, он переходил от скульптуры к скульптуре и, задрав голову, с грустью взирал на их носы.

— Да, похоже, ваяние не самый веселый вид искусства, — вздохнул Жильбер. — Когда любуешься картиной, хочется пройти сквозь полотно и окунуться в яркие краски, а стоя перед скульптурой, почему-то невольно задумываешься о смерти. Вот, например, это лицо, оно вроде бы улыбается, но от этой улыбки мурашки бегут по спине. Ты не находишь?

— Согласен, но мне кажется, что, если лицо искажено гримасой боли или отчаяния, оно смотрится еще ужаснее. Лично я считаю, что скульптор не должен слишком натурально изображать чувства и позы. Их надо лишь слегка наметить, пусть зритель сам додумает остальное. Иначе, если мастер переусердствует, получится пародия на человека, что-то вроде кукольного театра. Взять хотя бы этого кошмарного «Лаокоона и его сыновей»!

— Здорово, что ты про него вспомнил, я его тоже терпеть не могу! — радостно воскликнул Жильбер.

Жан-Марк приятно удивился тому, насколько близки их вкусы. Да, все-таки он был прав, отказавшись от сегодняшнего похода в «Бигарад». По телефону все прошло гладко. В качестве предлога он выдумал дополнительные практические занятия. Валери вроде бы даже и не удивилась. Сейчас она, должно быть, веселится с друзьями: сыплет заранее заготовленными остроумными словечками, пьет из стакана Ника, танцует щека к щеке с Бертраном… «Что ж, пусть, если ей это нравится!» — подумал Жан-Марк и тут только заметил, что идет рядом с Жильбером. Интересно, как долго они шли в ногу?

Переходя из зала в зал, Жан-Марк и Жильбер то восхищались сдержанной наготой подростка, то размышляли над куском мрамора, из которого вырывался наружу мужской торс с напряженными от мучительной боли мышцами, то пытались разгадать тайну лица с отбитым носом и сложенными в чувственную улыбку губами. Время от времени, по знаку экскурсовода, посетители сбивались в плотные группы и окружали какой-нибудь из мировых шедевров.

— Пошли дальше, — шептал Жильбер, — я не могу слушать эту ахинею.

Внезапно погас свет. Все скульптуры, кроме одной, растворились в темноте. В центре «Зала кариатид» луч прожектора высветил изваяние Дианы-охотницы. Шея богини была длинной, ступня узкой и изящной, рукой она нащупывала стрелу в висевшем у нее на плече колчане. Рядом резвилась лань.

— Тебе нравится? — спросил Жильбер.

— Нет, по мне, так слишком слащаво, — ответил Жан-Марк.

— К тому же у нее такое тупое выражение лица! Мне кажется, греки в принципе не умели изображать женщин. У них получались или грудастые матроны, или плоские девицы с мальчишескими фигурами!

Когда в зале вновь зажегся свет, Жильбер углубился в правую нишу и замер перед очередным надгробием, изображавшим юношу с поднятыми вверх и соединенными над головой руками.

— Ты не находишь, что это уже лучше? — заметил Жильбер.

— Без сомнения. Почему они засунули его в угол?! Здесь же его никто не увидит! Идиотизм! — возмутился Жан-Марк.

Просветленное выражение лица, мягкость жеста, зернистая фактура мрамора, каждая деталь отдельно и все вместе создавали впечатление полного совершенства. Довольно долго они простояли перед этим юным незнакомцем, потом пошли дальше. Рассматривая каждый новый экспонат, Жан-Марк и Жильбер радовались полному совпадению своих мнений и оценок. Снизойдя все же до «Венеры Милосской» и других божественных знаменитостей мирового масштаба, они, уже больше ни на что не отвлекаясь, направились к более необычным экспонатам. Им казалось, что в тайну этих архаичных изображений, кроме них двоих, не дано проникнуть никому. Очень древняя статуя Аполлона с увечным фаллосом, сатир, играющий с ребенком… Внезапно Жильбер остановился перед скульптурной композицией, представляющей двух подростков, слегка склонившихся друг к другу. Один из них, с отколотой правой рукой, как будто что-то читал по своей левой ладони. Другой, положив левую руку на бедро, правую как-то странно, растопырив пальцы, держал над затылком своего друга, при этом глядя на него с братской нежностью. Оба были наги, но гармоничные линии мускулатуры, едва проступавшие сквозь мрамор, придавали их облику необыкновенную чистоту. Даже пенисы, отчетливо видимые среди кудрявых волос, не нарушали гармонии этого скульптурного ансамбля. Навеки оставшиеся молодыми тела были глубоко целомудренны и полны достоинства. Вечная юность, благородство, жизнь на лоне природы и мужественные игры — вот что пришло на ум застывшему перед пьедесталом Жильберу.