Видно было, что Белокофтин еще не привык к вещам, все время чувствовал их, испытывал удовольствие от них.

— А ты все такой же, — добродушно посмеивался Белокофтин, раскуривая трубку.

— Такой же. Куда уж мне. Голытьба! — Алеша пристально смотрел на трубку.

— На месте нужно сидеть, а не летать из театра в театр, — журил Белокофтин. — Ближняя копейка — дороже дальнего рубля. Женись! Семейная жизнь — она, брат, имеет много удобств. Как сберкасса. Деньги сохраняет да еще плюс здоровье. Работай! Знаешь, как ручки сделают, так ножки сносят.

— Ты, наверное, с тростью ходишь? — неожиданно спросил Северов.

— Есть трость, а что?

— Так просто. Что же ты играешь?

Белокофтин с увлечением рассказывал о своих успехах. Получалось, что он уже достиг мастерства и больше ему нечего достигать.

— Детей, конечно, нет, — опять вставил Северов без всякого отношения к разговору. В глазах его сверкала злая усмешка.

— Куда там! — замахал руками Белокофтин.

— Спокойнее без них! — в тон ему проговорил Алеша, уже откровенно смеясь.

— Возиться еще! — согласился Белокофтин.

«Всегда довольный сам собой, своим обедом и женой», — подумал Северов, уходя усталым, разбитым. Даже пельмени, которыми угостили его, лежали в желудке тяжелыми камнями.

…Алеша брел по улицам. Он всегда любил первый день в незнакомом городе. Все ново, все интересно — люди, здания, скверы, магазины.

Город раскинулся среди тайги и сопок на берегах двух прозрачных речек и большого озера. Где бы ни шел Северов, он видел, как улицы упирались в синеющую тайгу на сопках. Все это волновало. В конце прямой и бесконечно длинной улицы, казалось прямо на асфальте, лежало огромное багровое солнце. Северов шел к нему ослепленный.

Здесь еще незримо жили декабристы.

Среди новых зданий стояла бревенчатая, серенькая, печальная церковь, срубленная на том месте, где когда-то была часовня. Здесь бродил Одоевский, бродил и, наверное, шептал ответ Пушкину:

Солнце закатилось. Над сопками отстаивался сумрак. И только на западе лежал на земле сиреневый дым, выше сияла яркая золотистая полоса, напоенная светом. Из этого сияния должна выехать Юлинька.

Алеша смотрел на запад, уголки рта его дрожали.

Внезапно вспыхнуло во всю длину сумрачной улицы множество лампочек. Стало светло.

Поезд подкатил, замедлил ход. Над паровозом клубился тяжелый столб дыма и пара. Столб, не сгибаясь, двигался вместе с паровозом, словно тот, пыхтя, тащил его с трудом. Поезд прикатил с той стороны, где каждый вечер струился светозарный поток между темным небом и темной землей и девочка около рябины смотрела вслед пронесшимся вагонам.

С подножек соскакивали пассажиры с чайниками, по-домашнему в пижамах, в майках-безрукавках, в незашнурованных ботинках.

В котелки со щами падали с тополей сухие листья.

Те, которые приехали совсем, выбираясь из вагонов, застревали с чемоданами в дверях.

Алеша стоял на каменной лестнице, по которой двигался поток людей. Он прижимал к груди астры. У них узенькие, завивающиеся полоски лепестков — как будто настрижены ножницами. Астры вздрагивали. Может, это удары сердца встряхивали их?

Торопливо прошла Фаина Дьячок с долговязым белобрысым суфлером Васей Долгополовым.

Вот Долгополов ухватился за поручни, рывком взлетел на подножку, скрылся в вагоне.

В дверях, с чемоданом в парусиновом чехле, появилась Юлинька. Знакомый белый пыльник, льняные волосы, наполненные золотистым светом… Ветер облепляет вокруг шеи голубую косынку. Из-под белого плаща вспыхивает платье цвета рябиновых ягод.

Да не сон ли все это?

Юлинька легко спрыгнула, здоровается с Дьячок. Вот в тамбур выбежали два мальчика: один лет пяти, другой лет девяти. Они в одинаковых тюбетейках, в вышитых украинских рубашках, заправленных в черные брюки, в сандалиях.

Старший, худенький и гибкий, прыгнул первым и сиял с подножки малыша. Они остановились около Юлиньки. Маленький — румяный, с белым чубчиком на лбу — ухватился за полу плащика. Юлинька что-то рассказывала Дьячок, и та хлопала себя по бедрам.

«Наверное, в одном купе с Юлинькой ехали, вот и подружились», — подумал Алеша о мальчиках.

Ему даже букет держать тяжело. Он опускает цветы. А сам беззвучно смеется. Все позади… Как он ждал этой минуты! Юлинька такая же. Только похудела. И лицо утомленное. Нет, она стала красивее. Будто пропиталась светом, что струился над чашей.

На подножке появился Долгополов с чемоданами. Дьячок, Юлинька, старший мальчик принимали их. Вот уже идут все. И почему-то дети с Юлинькой. Она пройдет мимо и тронет полой плащика…

Снуют люди. Один несет на капустном листе горку голубики. Похоже, что она дымится. У другого на позеленевшей газете пара селедок, облепленных горошинами перца.

Алеша прижимает к груди букет, и астры, все до одной, дрожат. Вот шесть шагов. Вот три шага из тех десяти тысяч километров, которые разделяли их.

— Вы бы хоть телеграфировали! — кричит Дьячок, словно разговаривает с глухой. — А то ведь комнату приготовили для одной!

Ей отвечает мучительно милый голос:

— Ничего. Как-нибудь разместимся. А дальше видно будет…

Маленький, с чубчиком, увидев наполовину остриженную собаку, с гривой, как у льва, и с кисточкой на хвосте, поковылял к ней.

— Фомушка! Вернись! — строго крикнула Юлинька и повернула озабоченное лицо к Северову. На ее щеках снизу голубоватые тени от косынки. Юлинька резко останавливается. Брови ползут вверх. Она тихо произносит:

— Сумасшедший! Ой, какой сумасшедший!..

Астры точно треплет ветер. Алеша смеется и смеется. Каждый человек должен получить из чаши глоток счастья.

Они стояли и смотрели друг на друга. И не могли насмотреться. Юлинька протянула руки, он бросился к ней. Забыв о Дьячок, о Долгополове, о мальчиках, о прохожих, они крепко обнялись, прижались друг к другу. Голубая косынка сползла на асфальт. Слышались порывистые слова:

— Не верю… Алеша!

— Нет, это я не верю… Ты ли это?

— Как во сне… Никогда не думала, что ты примчишься…

— Я бы пешком пришел…

— Не ждала, не ждала…

— Я ехал и все говорил с тобой…

— О чем же?

— Тебя не было в вагоне, но ты была со мной!

— Фантазер!

Дьячок смотрела на них восхищенно. И в ее жизни была такая же встреча.

И Вася Долгополов смотрел восхищенно. Хотя в его жизни еще не было такой встречи.

— А зачем это они обнимаются? — обратился маленький к старшему.

— Тебя не спросили, — нахмурился тот и бросил камушек в собаку, похожую на льва.

Воевода швырнул пьесу, вскочил. Быстро зашагал по комнате, языком переталкивая папиросу из одного угла рта в другой.

Он делал такие широкие шаги, что им позавидовал бы долговязый.

Комната походила на библиотеку, в которой проходит переучет книг. Груды их лежали на столе, на старом диване, на раскладушке, на подоконниках.

На стене висела старая картина: два испанца в плащах скрестили шпаги среди пустынной площади.

На балкон распахнута полустеклянная дверь. Жена Воеводы развела на балконе цветы. В ящиках с землей росли высокие георгины, прозванные «Петр Великий». Когда Воевода нюхал, бархатисто-вишневый цветок закрывал все лицо. Из ящика с надписью «мыло» валился зеленый шар — это спутались хрупкие, полупрозрачные стебли настурции с круглыми листьями. Утрами в каждом листке-чашечке дрожала и каталась удивительно прозрачная капля. От огненных цветов внутри перепутанного клубка светло. Шевельнешь этот шар, и из недр его выкатится скопившийся крепкий запах.

Сейчас цвели только вишневые георгины и белые астры.

Листья, пожелтев, обвисали лохмотьями. Другие цветы, опаленные заморозками, почернели, уронили головки и свой последний запах струили в комнату.