Кругом была осень — пестрая, как цыганский платок. Солнце такое ослепительное, что огонь спички почти невидим.

Среди прозрачных желтых березок резко выделялись алые, пылающие осинки. Листья их не трепетали, а болтались, точно привязанные нитками.

Алеша взглянул в бездонное небо, и захотелось все забыть. Уж очень четко был начерчен клин отлетающих журавлей. Уж очень призывно попрощался вожак: «Курлы!» Умчаться бы за ним, умчаться!

Утром Северов, в одних трусах, накинув пальто, мрачно выглянул в коридор. Никого не было. Он подошел к дверям напротив, дернул — дверь оказалась запертой. Злясь, громко постучал. Никто не ответил, только мяукнул котенок Филька. Алеша услыхал ид лестнице женские голоса, метнулся, к своей двери, скрылся в комнате.

— Вот проклятый, — бормотал Северов, — куда он уплелся?

Дело в том, что кровать у Касаткина была без сетки, и Алеша с вечера стелил свои брюки ему под матрац на доски.

— Ты — боров тяжелый, за ночь хорошо отутюжишь.

По утрам Касаткин долго спал. Он вообще так спал, что его почти невозможно было разбудить. Иногда Северов бил в дверь кулаками, и ничего не помогало. Слышался храп да еще мяуканье испуганного Фильки, любимца Никиты.

Касаткин не раз опаздывал на репетицию, получал выговора.

Два дня назад он опоздал на полчаса. Скавронский сидел в фойе и стучал пальцами по столу, — без Касаткина он не мог начать работу. Актеры притихли на диванах у стен. Наконец появился сияющий Никита, с невинным заспанным лицом и с детски кроткими глазами. Скавронский засопел.

— Неженцев! Сегодня же подать докладную!

Никита сделал испуганное, изумленное лицо, выхватил часы, показал Сенечке.

— Врут на час, — сверил тот со своими.

Тогда Касаткин яростно хватил часы об пол — колесики, винтики раскатились по всему фойе.

— Извините, — взмолился он, — подвели, проклятые! У бедного Ивана везде изъяны!.

После такого самоотверженного поступка Скавронский смягчился:

— Зачем же так? Часы денег стоят.

Северов подобрал футляр и сунул в карман — он узнал бутафорские часы, с которыми играли на сцене многие актеры.

С Касаткиным постоянно что-нибудь да случалось. И такое, что потом весь театр хохотал.

Вчера, например, в два часа ночи Караванов проходил мимо его комнаты и увидел, что вся дверь курится, в щели ползет дым и на весь коридор пахнет горелым. Он принялся барабанить, сбежались соседи. В комнате заскрипело, загрохотало, потом будто куль с пшеницей шмякнулся. Дверь распахнулась и с клубами дыма вывалился в трусах ошалевший, ничего не понимающий Касаткин. В комнате на кровати светились два огненных венка: один с тарелку, другой — с блюдце. Пришел Касаткин с каких-то именин, лег, закурил и мгновенно уснул, опустив руку с сигаретой на одеяло.

А утром этот пройдоха, этот обжора и засоня, этот Швейк и Санчо-Панса уплелся куда-то чуть свет! Черт с ним, пускай бы уплелся, но, главное, он утащил с собой ключ, а брюки Северова остались под матрацем этого борова. Три раза уже выскакивал Алеша в коридор, но приятеля все не было. Хорошо, что сегодня выходной, а если бы репетиция?

У Северова были всего одни брюки. Он метался по комнате в трусах и проклинал все на свете.

Сегодня обещали выдать зарплату. Хотелось есть, курить было нечего. А на душе и без того омерзительно из-за роли.

Еще раза три выскакивал он, озирался и барабанил в дверь.

Наконец уже в четыре часа в комнату к нему заявился толстый, сияющий Касаткин. Северов пригвоздил его к месту бешеным взглядом, а рука уже нащупала на подоконнике сапожную щетку.

Увидев эти маневры, Касаткин предупредительно протянул пачку сигарет:

— Алешенька… друг мой ситный… есть смягчающие обстоятельства!

Щетка мелькнула. Касаткин, несмотря на толщину, легко отскочил. Щетка, упав на щетину, запрыгала по полу, как лягушка.

— Алексей, брось, — завопил Касаткин.

— Вот я и бросаю! — И по животу Касаткина шлепнула книга, мимо уха прошумела калоша, мимо другого — ботинок.

— Колбасу! Ливерную колбасу приволок! За свою трудовую копейку для тебя купил! — заклинал Касаткин.

— Проклятый подхалим! Карьерист! — закричал Алеша, и в лицо Касаткина полетела подушка.

Выяснилось, что Касаткин решил теперь с утра совершать прогулку до сопок.

Свою полноту он переживал трагически. Принес из театра шпагу и каждое утро фехтовал, но это не помогло — он толстел, а щеки краснели. Тогда он приволок откуда-то здоровенную гирю, выжимал ее. Из комнаты несся грохот, когда она вырывалась, и соседи вздрагивали. Но щеки стали еще краснее, а глаза начали превращаться в щелки.

— Клянусь тебе аллахом, у меня большие, красивые глаза! — чуть не плача, уверял Касаткин.

К фехтованию и гире Касаткин прибавил еще турник. В осенний холод, когда уже кружились белые мухи, он выскакивал в одних трусах во двор, подпрыгивал, хватался за сук тополя и, кряхтя, подтягивался на руках, висел вниз головой, зацепившись ногами. От него валил пар. Касаткин сопел и надеялся, что если не похудеет, то хотя бы, бог даст, простудится.

— А грипп или там какое-нибудь воспаление легких, они шутить не любят, — серьезно и мечтательно доказывал он Алеше, — скрутят так, что будет любо-дорого смотреть. Останутся кожа да кости!

Но кончилось тем, что Касаткин закалился до того, что: «Теперь хоть голый спи на снегу — ничего не сделается! Паршивый насморк и то не схватишь!»

И уныло смотрел на свой живот, который стал еще больше. Этого Никита не мог перенести, — он был влюблен в озорную, острую на язык библиотекаршу Ниночку. А она прямо заявила:

— Позорно молодому иметь такой живот! Вы, наверное, ничего не делаете. Много спите, много едите, мало волнуетесь.

— Да-а, мало, — сердился Касаткин, — с ума схожу, а не только что волнуюсь!

Недавно он узнал, что люди худеют от хождения.

В это утро отмахал километров двадцать, и сейчас, глядя в зеркало, тыкая в раздутые щеки, с надеждой спрашивал:

— Как будто немного подтянуло?

— Подтянуло тебя из кулька в рогожку, — ворчал Северов. — Это вот меня подтянуло, — щупал он запавший живот.

— Эх, есть же счастливцы, — вздохнул Касаткин, — тощие, костлявые! Вместо живота — ухаб, вместо щек — ямы, глаза ввалились! Идут такие стройные, что даже кости клацают!

— Ну, ты мне зубы не заговаривай. Был в театре? — думая о чем-то своем, мрачно спросил Алеша.

— Был.

— Зарплату дают?

— Шиш на постном масле. Через неделю.

— Они с ума сошли. Уже на полмесяца задержали!

— Не волнуйся. Я кое-что достал. Идем, — Касаткин облизнулся, щелки глаз выпустили лучики сияния.

— Где же ты наскреб дукаты? — с подозрением глянул на друга Северов.

— У Нины. Тридцатку перехватил.

— Балда. Ты теперь в ее глазах всякой романтики лишился. Ромео занимает у Джульетты пятерку на ливерную колбасу, — бормотал Алеша, скусывая с обветренных губ шершавинки.

— Э, какая там любовь! — безнадежно вздохнул Касаткин. — Хоть бы уж взаймы давала — и на этом спасибо!

Комната Касаткина была великолепной.

Большая двухспальная кровать застлана деревенским одеялом, подаренным бабушкой. Верх его был сшит из красных, желтых, фиолетовых лоскутков. Посредине две прожженные дыры.

Наволочка на большой подушке — с прорехой. В прорехе краснел сатиновый наперник.

По полу расстелены газеты — на них Касаткин гнул «мост».

Среди комнаты, на полу же, стояла электроплитка со сковородой.

В углу виднелись гиря и палка с двумя привязанными камнями — самодельная штанга.

На единственном стуле лежали седая борода, усы и книга Конан Дойла.

На столе, застланном афишей «Коварство и любовь», сидел серый котенок с желтыми глазами, похожий на филина. Он, урча, уплетал кусок ливерной колбасы.

Касаткин подобрал его совсем маленьким на улице. Фильке все разрешалось. Он обедал с хозяином на столе, спал на подушке, уткнув усатую мордочку в нос Касаткину. Когда Касаткин читал или работал над ролью, Филька, умиляя его, устраивался на плече и, привалясь к шее меховым теплым боком, звонко мурлыкал.