«Разве такого мямлю можно любить? Краснобай! Ты так и жизнь, искусство, как Юлиньку, прозеваешь! Боишься тронуться с места. Занятый своей персоной, ты даже Караванова проморгал. А он, значит, был все время около нее!»
Взбежал по лестнице, бросился к комнате Юлиньки, постучал:
— Да, да! — тихонько крикнула она.
Алеша распахнул дверь.
Мальчики спали, а Юлинька, как всегда, в шароварах, в белом свитере, гладила платье. У ног ее лежал сеттер.
В глазах помутилось.
— Неужели все правда?
Юлинька стояла перед ним сумрачная.
— Не мучай меня. Ну, о чем же говорить, Алеша? — Юлинька отвернулась.
Северов молча вышел. Очутился в своей комнате, повернул ключ, привалился к двери.
В темное окно стукала мокрая ветка.
Папаши
Учительница Зоя Михайловна, или, как ее звали подружки, просто Зоя, отправила Юлиньке записку: ее беспокоил Саня. Во-первых, он плохо читал вслух, а во-вторых, был уж очень замкнутым.
Еще занималась первая смена, и в школе стояла приятная тишина, а в учительской было пусто. Зоя, в сером, скромном костюме, сидела одна за шкафом на маленьком диванчике. Стоявший рядом скелет смотрел, как она перебирала тетради. За этим делом и застал ее Сенечка Неженцев. Он в кожаной куртке, в кепке на затылке, светлые глаза его дерзки.
«Неужели отец?» — подумала Зоя. Она сама работала после института первый год и была такой же молодой. Но Зое казалось, что ей удается выглядеть солидным педагогом, когда она хмурится и строго сдвигает шнурочки бровей, и они на переносице как бы связываются узелком. Она сделала это немедленно.
— Вы отец?
— Да! — сухо ответил Сенечка и, в свою очередь, сдвинул брови, тоже стараясь быть солиднее. — Что он тут натворил?
— Собственно, мальчик он очень дисциплинированный, прилежный. Но вся беда — замкнутый, сторонится товарищей!
— Это у него есть, есть! — Сенечка кашлянул баском, забросил ногу на ногу. — Буду бороться с этим!
— А как это вы хотите… бороться? — у Зои задрожали брови. Она была очень смешливой и считала этот недостаток ужасным. Чтобы не засмеяться, Зоя обыкновенно крепко сжимала зубы, играла желваками, и тогда лицо ее становилось почти свирепым.
— Ну как… лекцию прочитаю. Внушение сделаю по комсомольской… то есть по семейной линии. Ну и прочее. Возьму под особый контроль.
«Важничает! Тоже мне — папаша!» — подумала Зоя и, отвернувшись, тихонько посмеялась в платочек. Потом она все растолковала, дала советы.
Сенечка солидно раскланялся и ушел походкой делового человека.
Зоя пожала плечами: «Сколько же ему лет? И когда он успел стать отцом?» Она вытащила из сумочки твердую ириску, пахнущую пудрой, и принялась сосать.
В эту приятную минуту появился Вася Долгополов. Он густо покраснел и, терзая в руках старенькую фуражку, спросил:
— Это вы… Это у вас учится наш… Саня Сиротин?
Зоя тоже покраснела. Все-таки она педагог, воспитывает новое поколение, и вдруг… ириска во рту! Она растерянно отвернулась. Что же делать? Выплюнуть? Заметит. И Зоя героически проглотила ириску. Но тут же глаза ее расширились. Она открыла рот и шумно задышала, точно глотнула кипяток. Долгополов испугался и попятился к двери. А Зоя побагровела, закашлялась, точно больная коклюшем. У нее даже слезы потекли. Она бросилась к столу и выпила стакан воды.
— Ой! Вот ведь несчастье! Извините! Это я таблетку проглотила… от головной боли… и так неудачно…
Зоя кое-как отдышалась.
— Я слушаю вас, — наконец промолвила она из-за смущения слишком сурово.
— Так это… самое… вы тут записку… вызывали, — лепетал Долгополов, который при виде хорошеньких девушек терял дар речи.
— Садитесь.
— Нет, нет… Я это… постою… — И он положил фуражку на больнично-белую табуретку с прорезью на середине.
— А вы что… вы кто?
— Я-., отец… то есть… ну, да!
Зоя удивленно воззрилась на него. Ее остренький носик сморщился, словно принюхивался к новому «отцу». «Какой-то недотепа!» — определила она. А может быть, оба эти «отцы» просто братья Сани? Зоя, боясь рассмеяться, опять свирепо заиграла желваками. Она рассказала о недостатках Сани.
— Я… хорошо… Я займусь… Он будет читать мне вслух… каждый день… Будем ходить с ним в кино, в театр… все мы займемся…
Влюбчивый Вася обожающе посмотрел на учительницу и, забыв попрощаться, вышел. По коридору он шел, закрыв свои васильковые глаза. Он все еще мысленно говорил с учительницей. В тишине из-за дверей доносились монотонные голоса педагогов. Долгополов налетел на кого-то, распахнул глаза: перед ним стоял Касаткин.
— Ты чего здесь околачиваешься?
— Ты понимаешь, Саниных родителей вызывали, — заволновался Долгополов. — А Юлинька говорила: ей некогда. Ну, я и…
— А что учительница сказала?
— Вот забыл… вот черт…
— Эх, тебе только на базар за вениками ходить! — Касаткин решительно двинулся к учительской. На нем новая шляпа и новое пальто в клетку (у Никиты почему-то было пристрастие к клетчатым материалам). С подкладки он еще не сорвал белый лоскуток с указанием цены и размера.
У дверей его остановил панический шепот:
— Эй, Никита! Я фуражку там оставил! Вот черт! Фуражку оставил!
Касаткин грациозно изогнулся перед дверью и нежно постучал одним мизинцем. Когда он, ухмыляясь во все круглое пухлое лицо, изящно вплыл в учительскую, Зоя узнала его и откровенно, от всей души, засмеялась. Она любила его на сцене и не раз аплодировала ему. Зоя вообще признавала в театре только комиков.
— Вы что, поступать в вечернюю школу, ликвидировать неграмотность? — фыркнула она.
— И не говорите! Измучился! Даже цифр не знаю. В долг беру сто, а отдаю пятьдесят!
Касаткин увидел на табуретке фуражку Долгополова и сел прямо на нее.
’— Ой, там фуражка! — воскликнула Зоя.
— Где? — Касаткин встал, фуражки не было. — Вам померещилось!
Учительница с недоумением огляделась вокруг. А Касаткин уже молниеносно затолкал фуражку в свою шляпу.
— Я к вам, собственно, по важному вопросу, — принял он серьезный вид и от этого стал еще смешнее. — У родителей и у школы одно общее дело. И нельзя воспитание сваливать только на плечи школы. Мы все отвечаем перед обществом. Да, вот так! Ну и как мой сынишка Саня Сиротин?
Зоины густые, плотные ресницы изумленно затрепыхались.
— Это… и ваш сын?
— Да… в некоем роде… А что? Он ведет себя плохо? Ну, знаете ли… Я хоть и стою на позиции передовой педагогической мысли, но все же считаю, что иногда ремень очень красноречив. Это я убедился на себе. Мой отец иногда… внушал мне. Так, например, он в восемь лет отучил меня курить и к этому зелью я пристрастился уже довольно поздно, только в восемь с половиной. Если что… я могу… Ах, дети, дети! Родительское сердце просто разрывается! Я ему задаю вопрос: «Что называется горной страной?» А он, не моргнув, тарабанит: «Горной страной называется равнина».
— Послушайте! Перестаньте морочить мне голову! — рассердилась Зоя. — Приходит какой-то студент и объявляет себя отцом. Сразу же заявляется второй, почти десятиклассник, и тоже утверждает, что он отец! А теперь вы!
— Это самозванцы! Гришки Отрепьевы! — решительно отрубил Касаткин. — Отец — я!
— А они?
— Конечно, и они…
— Как это?
— Вот так… и они. И еще несколько отцов. А кто настоящий… То есть мы все считаем себя настоящими…
— Не понимаю! — Зоя даже вскочила с диванчика.
— Ну, как это в жизни бывает… Мать есть, а отца… мы уж решили все…
Учительница покраснела.
Открылась дверь, и прозвучал голос Юлиньки:
— Можно?
Касаткин шепнул:
— Это моя жена!
— Як вам насчет Сани, — объяснила Юлинька, не видя Касаткина, который уже успел спрятаться за шкаф.
Касаткин прислушался.
— А вы тоже… папаша? — язвительно спросила Зоя кого-то.
— Да! — пробасил Караванов.
Касаткин схватился за волосы, толкнул скелет, и тот повалился ему в объятия.
