— А билет?
— Вот же все!
Проводница фонарем освещала руки Северова:
— Плацкарта, посадочный талон, это вот купейность, а билет где?
— Не знаю, мне так дали!
— Выясняйте в кассе!
— Я же не успею!
— Не мое дело.
— Мы едем целым коллективом. Сядем — и все найдется!
— Не мое дело. — Суровая проводница отвернулась: в темноте она не узнала Северова.
Алеша ринулся на перрон. Он запнулся и, ругаясь, прихрамывая, побежал дальше.
Навстречу неслись Дьячок и Касаткин.
— Билета не хватает! — закричал Алеша.
— Меня не касается! Меня не касается! Я все дала! — заговорила Дьячок, не останавливаясь.
— Выдали одни бумажки! — рассердился Алеша, пристраиваясь к бегущим.
— Ага! — воскликнул Никита, прыгая через столбик. — Касаткин не врет! У Касаткина всегда порядок! Путать — это ваша стихия!
— Молчи, бес! Попробуй отправить двадцать пять гавриков! С ног валюсь!
Окружили проводницу.
Ударил колокол. Пассажиры побежали к вагонам еще быстрее.
— Девушка, милая, дорогая, голубушка, ягодка! — обрушилась Дьячок на проводницу. Фаину становилось жалко: глаза ее заливал пот, она жадно хватала ртом воздух — сердце отказывало. Стиснула коленями портфель, махала руками: — Напутала я! Куплено все у меня! Посадите моих ребят!
— Не могу.
— Милая, дорогая, золотко! — горланила Дьячок. — Человек — это самый дорогой капитал! Я умоляю! Будете в городе — приходите, устрою бесплатно и на лучшее место! Деточка, мы сейчас же выясним! Ведь это же артисты! — потрясала она руками с таким выражением, как будто говорила: «Ведь это же министры!»
Дьячок оглушала. Она металась, теснила проводницу, а сама проталкивала в вагон Северова и Касаткина.
— А билеты я сейчас куплю! Клянусь здоровьем своих детей! (Детей у нее не было.)
Она тяжело потопала к своему вагону.
Проводница подняла фонарь и, узнав Касаткина и Северова, смутилась:
— Ой, это же наши артисты! Входите скорее!
Она провела друзей в служебное купе, взяла у них билеты. Паровоз загудел, поезд тронулся.
— Куда вы смотрели? — удивилась она. — У одного две купейности, у другого — два билета!
Из соседнего вагона ворвалась Дьячок, ввалилась в купе.
— Вот вам билет! Купила! Еще не родился на свет тот человек, которого я обманула бы!
Северов сразу же понял: она показывала свой билет.
— Не нужно. Все в порядке, — успокаивала проводница.
— Так что вы со мной делаете? — плюхнулась на нижнюю полку Дьячок. — Ведь у меня сердце вот-вот выпрыгнет! Ноги подкашиваются! Дышать нечем! Кислородную подушку нужно! Что вы делаете, спрашиваю я? — склонилась к коленям, вытерла юбкой мокрое лицо. — Чуть в гроб не вогнали! — Она махала подолом, остужая ноги. — А что, что, что мне делать с билетом?! — совала его всем. — Бухгалтерия не примет! На мою шею он! — похлопала звучно по жирной шее. — Бездушие! Платить будете вы и вы! — Ткнула билетом в Касаткина и Северова. Выскочила, побежала, еще раз обернулась, еще раз ткнула в друзей, выглянувших из купе: — Вы! Вы! — Один чулок спустился гармошкой. Фаина скрылась в соседнем вагоне.
— Потрясающая! — засмеялся Алеша.
— Один был человек или сто шумело? — спросила проводница.
Его прииск
На прииске у Осокина общежитие устроили в пустых классах. Школу окружали высокие тополя. Стая листвы порхала у белых стен. Под карнизами жило несметное количество стрижей. Они, взвизгивая, тучами носились вокруг здания.
В одном классе разместились женщины, в другом — мужчины.
Вместо парт стояли кровати, белея простынями.
С весны жизнь Алеши изменилась. Он как-то вдруг потерял интерес к себе и все с большей жадностью присматривался к людям.
Сыграв спектакль в леспромхозе, он остался ночевать у тракториста. Весь день работал с ним на лесосеке в глуши тайги. Утром пошел на драгу.
Налетали бродячие тучки — остатки от большой грозы — и сыпали розовый редкий дождь. На одну сторону улицы лило, а на другой ветерок завихривал пыль.
Прочеркивала тучка через весь город узкую мокрую полосу и уносилась.
За ней появлялась вторая, ледяные капли камешками щелкали по крышам в другом месте.
А то совершали набег сразу три-четыре тучки и развешивали сверкающую пряжу дождя в разных местах.
Алеша, обходя мокрые кварталы, вышел за город.
Бушевала мутная река. Меж сопок, по берегам, драги мыли золото. После них оставались холмы ненужной породы и песка.
Драга, точно трехэтажный корабль, плавала в водоеме на понтонах.
У небольших окошек верхнего этажа, на перилах висели спасательные круги.
Алеша остановился у водоема, огляделся.
На отвалах люди выбирали куски кварца и корзинами, ведрами таскали вниз. На огромной поляне, белой от ромашек, виднелись кучи камней.
Две девушки притащили носилки, с треском высыпали кварц в свою кучу. Девушки были совершенно одинаковые: крупные, круглолицые, в шароварах.
«Близнецы», — подумал Алеша.
— Петр Вавилыч! Скоро у нас заберете?! — крикнула одна из них.
— А на пробу в лабораторию давали?
К ним засеменил старик в черной спецовке, с брезентовой сумкой на боку, с каёлкой в руке. Это был Кудряш, который зимой смотрел премьеру «Оптимистической трагедии».
— Эх вы, девки, скусные девки! — Он ущипнул одну девушку за руку, и глаза его стали сияющими. — Ох, Танюха, ты и тугая же! Резиновая! Ровно накачали тебя, как баллон. Ты ведь черт! Черт!
Близнецы захохотали низкими, одинаковыми голосами.
— Вы, Петр Вавилыч, на женщин облизываетесь, как кот на мышей! — сказала одна.
— Вам уже пора грехи замаливать! — Только по губам Северов определил, что это сказала другая.
— Не замолить, не замолить! — отмахнулся старик. — Этой вот драгой брать из меня грехи, и то за год не выгребешь! Много грехов! Шибко много! А все из-за вашей сестры! Любил я вас, как землянику в сметане! Да и сейчас еще…
Близнецы опять одинаково рассмеялись.
— Бесовки, бесовки! Я ведь и вас люблю, и солнце вот люблю, и водочку, и работенку, и ветер вот… Да чего я только, спросите, не люблю?!
Прямо по ромашкам подкатил грузовик.
— Больно вы уж, сеструхи, красавицы! Так и быть, грузите!
Девушки принялись бросать кварц в грохочущий железный кузов самосвала.
— Как же это, Вавилыч, очередь-то моя! — густым басом проговорил высокий, сутулый старик.
— Потерпи, Митюха, — Петр Вавилыч вытащил из сумки истрепанную тетрадку, сел на траву и принялся записывать какие-то цифры. — Глянь-ка на дорогу! Видишь — пылит? Это еще три самосвала катят. Сегодня все перебросим на фабрику!
На траве лежал охранник Костя Анохин в синей фуражке, сдвинутой на белые брови. Лицо у него было детски-розовое. Сильные плечи распирали выгоревшую гимнастерку. Солдатский ремень был надет наискось через плечо, как надевают окатанную шинель.
Костя смеялся, увлеченно следил за Петром Вавилычем.
Северов поздоровался, сел среди ромашек и почувствовал: уже давно нужно было посидеть на этой полянке.
Смешливый и словоохотливый охранник сразу же доверчиво и восхищенно сообщил скороговоркой:
— Это ведь Кудряшов! Старик-то! Его все зовут Кудряшом! Первый начальник рудника! Приехал почти на голое место, а сейчас вон — город, прииск большущий! Кудряш сотни пудов золота стране дал, огонь его спали! А сколько богатейших залежей открыл в тайге? Беда! Прииски там сейчас. Богато прожил, что и говорить, есть что вспомнить! — Охранник приятельски схватил Алешу за пуговицу на рубашке и зашептал: — А в сумке у него, знаешь, что? Всю жизнь чекушку водки таскает! Ей-богу! И ржаную корочку! — У охранника такой искренний, раскатистый хохоток, что и Северов рассмеялся. — Ей, пожалуй, лет двадцать, корочке-то! Каменная стала. Неугомонный старикан! Его на пенсию, а он шумит: «Я у вас новую Калифорнию открою». И, что ты думаешь, огонь его спали, открыл ведь! Вон, видишь, на отвалах возятся? Это Кудряша команда! Сколько уже лет драги моют золото! Золото берут из песка, а гальку и камни выбрасывают. Вон по всей реке тянутся отвалы. Только это тебе не простой камень, а кварц. Старикан порылся в нем, а потом заявляется к самому Осокину и пушит: вы что это, дескать, богатство бросаете? Оказалось, что в кварце-то беда сколько золота. Сколотил бригаду, назначили его горным мастером — это в семьдесят-то лет! И начал он выуживать этот кварц. Только за лето дал миллион прибыли! Чуешь?! — Охранник теребил пуговицу.
