– Как дела, Олег? Нашли режиссера на дипломный фильм?

Я – небрежно:

– Нашел!.. Гномик такой, фамилия Быков… Фантазия… Поил… Помешан…

Каплер задумчиво улыбается, оглядывая меня снизу доверху. Вынимает из кармана горсть кофейных зерен, протягивает мне. Качает головой. И, как бы без всяких эмоций, ну о-о-чень корректно роняет:

– Да, он очень способный… но вы, Олег, из этого дела выйдете – вот с таким цветом волос!.. – и он касается рукой своих белых киношно-лагерных седин…

Я, усмехнувшись, вежливо киваю. Он уходит – и вдогонку слышит мое насмешливое, уверенное:

– Не волнуйтесь, Алексей Яковлевич, он ведь только Быков, а Бык-то я! – имеется в виду гороскоп, последний писк светской жизни. – И у нас – полный контакт! Навсегда!..

И я иду в свою квартиру на третьем этаже – а на первом живет Михаил Аркадьевич Светлов. Мы подружились и частенько вместе отправлялись на «уголок», в тот бывший «Националь» с метрдотелем Мусей, подругой Ю. Олеши, моего учителя. Другая история!..

Один раз в дверь постучался внушительный крепкий мужчина с глазами убежденного интроверта, спросил Горохова. Узнав, что его нет, потоптался неуверенно в дверях, тихо попросил: «Я приятель Виктора. Вы не одолжите мне десять рублей на неделю? Я занесу». Признаться, я не расслышал его фамилии, но червонец вынул… Горохов, услышав эту историю, осклабился: «А, междпроччим, это был Саша Ржешевский. Да-да – тот самый! – "Бежин луг" и прочее. Нет, в кино больше не работает! Его так тогда затоптали. Кормится пьесками историческими… Все про него забыли. А у него, междпроччим, – десять детей. Кормить надо!»

Я был ошеломлен. Тот самый великий Ржешевский, создавший стиль русского поэтического сценария, до которого не смогли дотянуться ни Пудовкин, ни Эйзенштейн?!

Он еще жив, крепок, прекрасен, а про него какие-то ничтожества читают «лекции» во ВГИКе – как про покойника, дилетанта, какого-то сумасшедшего, насмехаются и пародируют!

Высокомерные советские идиоты захоронили гения при жизни, отравив своими тухлыми премудростями (как ныне серой «миттятиной») сценаристов-ремесленников, которые и сейчас пишут свои кошмарные пошлости – и Госкино дает деньги именно им!

Я невольно содрогнулся – …брр! Какая судьба – выпасть из жизни, будучи полным гения и силы! Что за страна! «Черт меня догадал родиться в России с умом и талантом!» Нет, я избегу этой судьбы! Я сильнее всех, я лучше пишу и плаваю!..

О, «ма жюнесс абандонне»! О, мечты совковые сладкие! О, башни из слоновой кости и замки воздушные, водонепроницаемые!

…Да, однажды мы с первой любимой женой Мариной-Мавой-Малюшей смотрели с Кутузовского моста на проносившийся под ним товарняк.

На одной из платформ – на самом борту! – сидел молоденький светлорусый парнишка в большой кепке, удивительно похожий на моего младшего брата Юру…

Он размахивал ногами, что-то распевая во все горло – а в горло он лил пиво! – и при этом отгрызал от большого яблока с таким хрустом, что было слышно нам на мосту – в шуме поезда!

Он поднял взгляд на мост – мы встретились глазами! В улыбке он растянул рот до ушей и замахал нам обеими руками – с яблоком и пивом и едва не свалился с борта!..

И… – умчался, исчез, сгинул! Тихо стало…

Мы обалдело переглянулись – будто живой водой брызнуло! такой чистотой – и лукавством! – плеснуло с беззаботного русского лица! так озонно сияли его глаза!

Я шел домой, уже почему-то волнуясь, вслух рассуждая с женой – ведь он, ясно, москвич, рабочий, сопровождает какой-то груз… Он – сопровождающий! – крикнул я жене.

Все! – слово было найдено, дело сделано!

Я как бы оглох, как бы вознесся над всем, что видел в жизни, и увидел все это сразу – и услышал все звуки этой партитуры жизни одновременно!

Сотни характеров, лиц, пейзажей – все это вместе молнийно пульсировало, сияло, кричало, пело! – и вдруг во мне что-то щелкнуло – и все лица, голоса, взгляды, улыбки – в секунду стаяли!

И в тишине я прямо перед собой увидел – и как бы даже потрогал – напечатанный неким фотографом образ.

Иванушка-дурачок. Виктор-победитель. Витька-дурак.

Да, он боялся, что «кум заметит»! Он притворялся. Он нацепил на себя маску дурачка, юродивого, – чтоб спросу меньше было. Он был создан давно – свирепой необходимостью выжить в рабской России – и сохранить в душе что-то! Самодеятельность, инициатива, «самостоянье человека – залог величия его» – просто ему незнакомы.

«Не высовывайся», «Терпи!», «Годи!», «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…» – вот правила, которые вбивали русские матери своим сыновьям при совке. «Тише едешь – дальше будешь», «Ласковый теленок двух маток сосет» – да сами знаете небось!

Я сразу увидел его мать, его отца, услышал его голос, его словечки, его так глубоко упрятанные порывы и мечты…

Витька! Витек! – он зажил во мне, он меня будил утром…

Потом мне явилось зеркальце… затылок машиниста… маски трактористов… деревце Насти, дочери стрелочника… штурвал… вылетающие в окно вещи…

Концепция была выражена в метафоре – герой ехал на поезде сопровождающим, он сопровождал груз… Он сопровождает чужую жизнь, как феодальная наполовину Россия всегда как бы сопровождает мировую жизнь, активно рвущуюся к более разумному и гуманному устройству.

Он везет прекрасные морские катера по железной дороге из Ленинграда на океан – через всю страну (это имело место в действительности).

Они закутаны в брезент, как бы еще бесформенны, непонятны, как душа Витьки.

Платформы с катерами как бы плывут по полям пшеницы и ржи, через леса, сады… через Россию… к океану…

И Витька едет с ними. Он живет в рубке катера. Он крутит штурвал, поет морские песни… Он бегает по платформе. Он падает душой. Трусит врагов. И – предает катер – продает аккумулятор, заменив его испорченным! Ведь катер как бы чужд ему – он ведь не строил его, не собирал, не делал… он предал красоту, творчество, душу – и чуть не погиб!.. – и все-таки возродился, взлетел над океаном!.. – тогда, в первую оттепель, так хотелось верить, все верили! (Где-то он сейчас, какую пенсию получает? или – бомжует? у любой мусорки ты видишь измятые лица бывших романтиков с запавшими прорезями вместо глаз…)

«Катера», сценарий. Он был светлый, в ля-бемоль мажоре. В этой королевской тональности есть всё – и мощь, и трагизм, и свет. Построен он был как бы вариативно, но, в сущности, это была трехголосная фуга с довольно сложным контрапунктом пластических подголосков. И было несколько очень «страшных» для того времени эпизодов.

Главным достоинством сценария – кроме счастливо найденного типического характера России – было то, что сюжет, то есть духовное путешествие героя через коллизии-ситуации-коллизии, был выражен весьма художественно, не через иллюстративный набор банальных встреч и примитивных диалогов, как произошло в следующем сценарии на эту же тему – но разрешенном, потому что убогом! – сценарии-пьесе «АБВГД», занявшем нишу, которую я открыл первым. Но меня из нее вышвырнули, заменили суррогатом – свято место пусто не бывает!

Ролан тогда был абсолютно уверен, что эта роль – Витьки-дурака, Иванушки-дурачка 60-х – будет главной ролью в его жизни. Он сделал все, чтобы я не хотел искать других режиссеров. Я дал ему честное слово. Это стало его – и моей – главной мечтой на десятилетия – сыграть вот этот национальный тип.

Человек, который притворяется, прикидывается – и вдруг понимает, что можно заиграться, что привычка станет второй натурой, что маска не снимется просто так – а только с кровью…