Итак, Ролан позвонил Ромму и директору «Мосфильма» Сурину. Как режиссера его утвердили быстро, но тогда полагалось запускать сценарий в производство только после утверждения режиссерского сценария в Госкино.

А в Госкино главным редактором сидел некто Сытин, совершенно как бы старорежимный, досоветский, суперинтеллигентный на вид человек с профессорской бородкой. Бог с ним теперь-то, – но тогда это был настоящий советский волк. Он тихо и интеллигентно сообщил Ролану, что в сценарии много сомнительных сцен, что по духу это весьма… нельзя сказать, что это антисоветский сценарий, но он утверждает в качестве положительных очень странных героев… и потом – «аллюзии» в сцене с масками, «взгляд из подворотни» в других сценах… и вообще этот герой вряд ли нужен нашей молодежи как образец для подражания.

Мы пошли к Ромму. Тут я Ромма впервые увидел гневным. Он поехал к Сытину без звонка, говорил с ним полтора часа, вышел, пожал нам руки, улыбнулся, – а нас позвали в кабинет к Сытину. Тот тихим голосочком сказал, что многое разъяснилось, что он не враг свежих оригинальных вещей, что он уверен в позитивной трактовке талантливого режиссера, что Михаил Ильич лично за фильм поручился…

И нас запустили в режиссерский, и Ромм сказал, что сейчас главное – технически грамотно записать режиссерский сценарий, спрятав в нем все ненужное – любой, даже начинающий, режиссер тогда знал систему «Эзоп».

Нас с Роланом все на студии поздравили, считая дело решенным.

И, купив две одинаковые машинки «Ацтек», поехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников, рассчитывая за три недели написать режиссерский – и сразу запуститься в подготовительный. Уже и роли были все распределены – удивительно! Ах, как верилось, хотелось верить в ту первую оттепель!

И приехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников. Был совершенно цветущий июль. Было много прелестных людей. Ролан шептал им что-то значительное. Меня разглядывали, шептались. Мы фотографировались с Роммом – фото у С. Фрейлиха!

Никита Владимирович Богословский, с бутылкой тогда экзотического кьянти, сощурился: «Вам сколько, юноша?» Я ответил. «Ну, вы еще много чего наделаете!» – сказал он тонко. (И я поверил! – а ведь предупреждали люди – «не надо»!)

Там был поэт просто и поэт кино Гена Шпаликов – жаворонок-суворовец с твердым подбородком и очаровательной второй женой Инной Гулая. Меня, измученного сложно-трагической любовью к некоей Ларе, только что решительно женила на себе юная журналистка Марина Чередниченко, которую приняли на сценарный факультет ВГИКа – в отличие от меня. Это был отличный повод для шуток и веселья! Гена был в белых полотняных брюках, вызывавших у меня стойкий восторг, я предложил ему поменять брюки на мои синие, но тогда он отказался: «Потом, Олежек!»

И началась болшевская жизнь…

Я-то думал, что все будет очень строго – запираемся, с утра до вечера пишем режиссерский и тогда успеем все и «спрятать» в пластические образы, и «упростить» для виду. Ролан приказал мне его «заводить» разговорами об искусстве. Я начинал, к примеру: «Рола! Поговорим о понятии стиля. Нам бы не сбиться. Вот почему Розанов пишет: "Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь"? Разберемся – ведь сказано: "Гений есть способность беспокоиться раньше других". Следовательно… А Оскар Уайльд, между прочим…» – и прочая ласкающая, экзотическая для Ролана чушь… Он слушал очень серьезно. Вздыхал. Улыбался – благодарно. И – разливал армянский коньяк «три звезды»…

Да, это было время смены поколений. Оттепель! Надежды! Казалось, все друг друга любят – без «как бы». Очень много было вечеринок, невероятное было веселое пиянство под гитару Гены Шпаликова и Эльдара Рязанова.

Ролан прекрасно во все это вовлекся – «чуть расслабимся, Олежа!». Я ходил растерянный и обеспокоенный, но Ролан успокаивающе поднимал руку и хохотал – управимся!

Пели и болтали всю ночь, потом отсыпались по номерам до обеда. За обедом дружно выпивали – и как-то незаметно к вечеру все было выпито – буфет в Доме творчества закрывался неожиданно, как инфаркт. А ведь проблема алкоголя вечером и ночью была тогда просто неразрешимой – этого теперь уже никому не понять.

– Олежа! Здесь только мы – бойцы! В машину! – и мы с Роланом вызывали такси, мчались или на станцию, или аж в Москву!

И, возвращаясь, допустим, часов в семь-восемь вечера к Болшево, вооруженные спиртным до зубов, приятно возбужденные творческой болтовней в машине, мы пролетали мимо Марины и Инны – они подружились и гуляли, ничего не боясь, до станции и обратно, держась за руки, – такие молодые, сияющие, нежные! Мы высовывались из окошек, предлагая их подвезти, но они как бы с веселой брезгливостью и дерзким смехом отмахивались от нас, радостно-хмельных, – разлетались с визгом от машины, как гроздья сирени.

Все было чудесно, а вечером Гена пел под гитарку свои чудные песенки: «Я шагаю по Москве, как шагают по доске…» Кстати, это была чудесная песенка, с озорными словами, совсем не та пошлая советская, которая потом была в слащавом глянцевом фильме Г. Данелии. Гена Шпаликов… Пел он таким чистым голосом, что я всегда Кафку вспоминал, его фразу: «Только у тех, кто жил в аду, бывают столь невинные, нежные голоса».

И вот – осталось пятнадцать дней. Я мягко спросил – сколько ты, мол, Ролочка, страниц напечатал на новенькой машинке? «Олежа, ты зануда! Не дави – успеем!»

И – все начиналось сначала. По-разному. Но часто – с бильярда. Бильярда в полночь, после фильма. А фильм был – после ужина.

Отсмотрев кино, Ролан строго говорил: «Надо полчасика погулять, обсудить сцену». Погуляв в страшно сыром болшевском саду и нафантазировав, чего Бог послал, Ролан веселел. «Олежа – вперед! Народ пошел по номерам! Бильярд освободился. Надо разогреться и чуть расслабиться».

Мы спускались в бильярдную с бутылкой коньяку – только армянского и только три звездочки. Спокойно и тщательно натирались кии. Во время бильярда разговоры о сценарии были запрещены. Спорили об отвлеченном – например, о комическом вообще. Я восхищался Жаком Тати, Ролан – только самим! – то есть Чаплиным – со священным ужасом на лице.

Играли мы преимущественно в «американку», часа четыре. Чаще выигрывал Ролан – и очень радовался. «Обыграл сына чемпиона!» (Мой отец был когда-то чемпионом Москвы и ЦДКА по бильярду.) Наконец Ролан давал команду: «Олежа! Уже пять часов. Надо допить и обсудить все в саду».

Мы допивали в ночном саду, мягшели душой и с нежным азартом – «по-утреннему» – ворковали. Я в сотый раз объяснял психоконцепцию эпизода и про душу героя и умолял – только «без дешевого лубка под Гайдая».

Через час Ролан зевал и озабоченно говорил: «Пойду все запишу и сам напечатаю. А ты иди спать». И я – верил. Однажды я все-таки рискнул, деликатно так шепнул: «Рола! Может, пока ты не в форме, я запишу режиссерский – просто, без фокусов! – а ты потом делай, что хочешь? А?..» – но он так на меня зыркнул, что больше к этому не возвращались.

И – просыпались к обеду. Опохмелялись дружно и радостно. Беседовали с народом. Рассказывали сценарий всем по очереди. Все нам желали удачи. И опять был чудесный вечер. Теплая компания. Любовь. Прогулка до магазина. Полет в Москву. Ужин. Кино.

В полночь – бильярд. Наконец я, собравшись с духом, робко поинтересовался:

– Покажи, пожалуйста, хоть страничку, Роланчик, – мне же интересно!

Ролан отложил кий. Вздохнул. Вкусно, сильно зевнул. Налил. Выпил. И – тихо хохотнул.

– Олежа! Олеженька! Не получается!

– Что не получается? – Я улыбался. – Шутишь? Мы же по каждому кадру прошлись? Все же просто!

– Не получается у меня! Я свожу твой гениальный трагифарс до какой-то пошлой комедии. Ты же знаешь мою тягу к «придумкам»? Ну, вот чувствую – огрубляю! И не знаю, что делать! Я здесь не могу мобилизоваться! Давай просто отдохнем. А в Москве я за три дня все сделаю. Я это умею – мобилизоваться. Олежа, давай допьем, доиграем и пойдем спать!